Михаил Арцыбашев - Санин (сборник)
Павел Иванович степенно опустил газету на колени, снял очки и снисходительно улыбнулся. Ольга Петровна пролила мимо тарелки ботвинью и засмеялась.
– Ну, расшалилась… а еще невеста! – мягко и с радостной любовью сказала она.
Лиза стремглав облетела вокруг большой клумбы, налетела на лаечку, запутавшуюся в подоле ее серой юбки, и упала на дорожку, руками в чистый желтый песок. Развернувшаяся книга, сверкнув на солнце белыми листами, далеко полетела в траву.
– Ага! – оглушительно закричал Сережа и осторожно схватил ее за длинную, развившуюся косу. – Поймал!
– Я сама упала… – серьезно возразила Лиза, встала, подняла книгу и степенно пошла на крыльцо. Лаечка выжидательно вертелась у нее под ногами, то и дело становясь на задние лацки; а Сережа задирал, встряхивая круглой выстриженной головой.
– Да… упала… Я бы все равно поймал!
Лиза села за стол, взяла ложку и задумалась. Все смотрели на нее. Было что-то такое радостное, милое и красивое в ее молодости, в ее небольшой упругой груди за серым, строгим платьем, в ее только что закруглившихся плечах, в свежем запахе ее волос и нежного, сильного, молодого тела, – что вокруг нее всегда и везде устанавливалась чистая атмосфера молодой радости, в которой легко дышалось и интересно, весело жилось. Ее новая, могучая жизнь, наполнявшая все ее существо, била ключом, освещала и согревала все вокруг.
Ложки слабо позвякивали о края тарелок; лаечка чихала под столом; солнце золотило волосы Лизы. Было просто, тихо и светло.
IIВечером пришел корнет Савинов, предполагаемый жених Лизы, и зазвенел на балконе шпорами, сверкая лакированными голенищами сапог и туго натянутыми рейтузами.
Было так тихо в воздухе, прозрачном и светлом от лучей уже невидимого солнца, что все звуки казались стеклянными и дрожащими, а легкое покашливание корнета гулко отдавалось в саду, между темными, сочно-зелеными деревьями.
Сережа надел фуражку и пошел на реку ловить рыбу удочкой, на которую, черт знает почему, никогда ничего не ловилось; а Лиза закрутила в толстый жгут волосы и сказала:
– Николай Николаевич, мы пойдем на бульвар.
Корнет радостно звякнул шпорами и, отчетливо шагая лакированными сапогами, принес ей с балкона накидку.
Они пошли под руку, и в тех напряженно-осторожных движениях, с которыми корнет нес маленькую, круглую ручку, доверчиво лежавшую на белом рукаве его кителя, было видно, что все его существо, плотно затянутое в ройтузы и китель, так же напряжено в одно бесконечно благоговейное чувство любви, восторга и робкого, почти целомудренного, желания.
На дворе они встретили мамку квартирантов с маленьким ребенком на руках. Ребенок таращил глупые, водянистые глазки и тянулся к Лизе.
Лиза бросила корнета и взяла ребенка на руки. Она высоко подкинула ребенка вверх, потом прижала щечкой к своей щеке и посмотрела на корнета.
– Гм!.. – хмыкнул ребенок и счастливо засмеялся, размахивая короткими обрубками-ручонками и пуская пузыри.
Лиза вдруг сконфузилась, отдала ребенка и чинно пошла вперед. На лице у корнета было написано такое счастье, что оно стало блаженным.
На бульваре их встретил Паша Афанасьев, гулявший с маленькой, сухонькой барышней, у которой была большая голова с сухими черными волосами, еврейские миндалевидные глаза и мелкие, торопливые движения.
– А, вот и вы, Лиза! – громко сказал Паша Афанасьев, и не сразу, сухо прибавил корнету, которого, как и всех военных, не любил и считал глупым, пустым человеком:
– Здравствуйте, господин Савинов!
– Здравствуйте!.. – дружелюбно ответил корнет. Паша Афанасьев немедленно отвернулся от него и сказал Лизе и маленькой еврейке:
– Ну вот познакомьтесь: это Дора Моисеевна Баршавская, а это Лиза Чумакова, о которой я вам говорил…
Лиза протянула руку, и Дора крепко и отрывисто встряхнула ее своей узкой и сухой рукой.
– Очень рада с вами познакомиться… Паша мне много о вас рассказывал.
В конце бульвара был военный клуб, и в его саду играла музыка. Звонкие металлические звуки труб далеко разносились по бульвару, гоняя друг за другом в каком-то неопределенном мотиве, не то очень грустном, не то очень игривом.
Девушки пошли рядом впереди, а корнет и Паша Афанасьев тоже рядом, сзади.
– Трам… та-та… трам… та-та… там! – тихо и с удовольствием повторял за мотивом корнет.
– Терпеть не могу военной музыки! – сказал Паша Афанасьев, брезгливо морщась, не потому, что ему действительно были неприятны звуки труб, – в таком прозрачном воздухе все звуки были чисты и приятны, – а потому, что корнет казался ему пошлым и раздражал его.
– Разве? – спросил корнет дружелюбно и высоко поднял брови.
– Представьте себе! – с иронией ответил Паша Афанасьев. – И звуки какие-то пошлые, и мотивы ваши капельмейстеры выбирают какие-то… черт их знает!.. Скажите, пожалуйста, ведь есть же хорошая музыка!.. А впрочем, у них в каждом звуке слышится, что до музыки собственно никому нет никакого дела, а просто надо увеселять обывателей, – ну и увеселяют…
– Что ж, – уступчиво возразил корнет, – все-таки приятно, знаете, в такой чудный вечер послушать хорошенький мотивчик.
Паша Афанасьев посмотрел на него с уничтожающим презрением и закусил себе губу.
– Вот, – с удовольствием прислушиваясь, сказал корнет, – оч-чень хорошо… Это из «Гейши»… – с еще большим удовольствием пояснил он и слегка прищелкнул в такт пальцами.
Паша Афанасьев, окончательно искривив губы, посмотрел на него и хмыкнул носом. Лиза повернула голову и серьезно посмотрела на корнета.
– Ну-с, – сказал Паша Афанасьев, помолчав, – итак, мы все осенью двинемся…
– Да… – резковатым и отрывистым голосом ответила Дора.
– Куда? – спросил корнет удивленно.
– В Петербург! – ответил ему Паша Афанасьев, и ему почему-то стало жаль корнета.
– То есть… А Лизавета Павловна? – тем же удивленным тоном спросил корнет, и в его мужественном голосе что-то вздрогнуло.
– Все, все тронемся!.. – сказал Паша Афанасьев. Корнет замолчал, и на его красивом и неумном лице ничего нельзя было разобрать.
– Вы решили, на какие курсы? – деловито спросила Дора.
– На медицинские, конечно! – с жаром ответил за Лизу Паша Афанасьев.
– На медицинские… – серьезно сказала и Лиза.
– Я думаю, тут не может быть выбора! – горячо заговорил Паша Афанасьев, как-то чересчур молодо размахивая руками. – Что такое при теперешних условиях педагогические курсы? Чепуха!.. Учить тому, чему вам хотелось бы, не позволят, а вдалбливать азбуку… слуга покорный!.. То ли дело медик! В его-то дело вмешаться трудно… А какое, в сущности, счастье хоть одного человека спасти от смерти или страданий!.. Глядишь, совсем пропала жизнь, и вдруг… ведь это только понять надо!..
Добрые большие глаза Паши от волнения покрылись влагой.
– Да, и притом это самое нужное теперь народу! И медику легче всего пропагандировать! – немного в нос отозвалась Дора.
Музыка оборвалась на высокой ноте резкой и звонкой трубы. Стало тихо. Звезды незаметно высветились над городом, а на бульваре потемнело так, что не видно стало уж лиц. В конце бульвара, под большими липами, вспыхивали папиросы и чуть-чуть белели кителя офицеров.
– А впрочем, – проговорил Паша Афанасьев таким углубленным голосом, точно отвечал на свои собственные мысли, – всякий труд есть труд прежде всего… Исполняй честно свое дело, а польза будет… Дело не в том, чтобы самому зажить настоящей жизнью, чтобы была в ней борьба и победа… Ах, когда я подумаю, что еще два-три месяца, и я буду далеко от всех этих сереньких, сытеньких, спокойненьких людишек, от всех их мелких интересиков, – так у меня даже в груди что-то замрет!
Корнет издал какой-то неопределенный, дрожащий звук.
– Что? – строго спросила Лиза. Корнет промолчал.
– Главное – учиться, учиться и учиться! – резким голосом, точно считая, и встряхивая головой, проговорила Дора. – В этом сила, в этом все!.. Нам нужны только образованные люди, – довольно дилетантов… С голыми руками в наше время ничего не сделаешь!
– Ну да! – сказал в темноте голос Паши Афанасьева. – И не только для того, чтобы что-нибудь сделать, а прежде всего для самого себя, для своей личной жизни прежде всего… Надо знать все, чтобы уметь понимать всю красоту и радость жизни!
– Расширить кругозор… – вдруг неестественно уверенным тоном, в котором было слышно что-то робкое и жалкое, сказал корнет.
Все внезапно замолчали, так что стало даже неловко.
Лиза опять посмотрела на корнета, но в темноте не увидела ничего, кроме белевшего кителя.
Паша Афанасьев засмеялся коротко и враждебно. У него уже не было жалостливого чувства к корнету, а было приятно оборвать его и унизить.
– Для корнета христолюбивого воинства и то слава Богу! – шепнул он Доре.
– Н-да… – сказала Дора, и по голосу ее было слышно, что она сдерживает насмешливую злорадную улыбку.
