Максим Горький - Сказки об Италии и не только… (сборник)
– Как тут тесно всё, – вздохнув, сказал толстый; старшая дама непримиримо посмотрела на него, потом – в лорнет – на берег и плотно поджала тонкие губы, вздернув голову вверх.
На палубе уже много смуглых людей в легких костюмах, они шумно беседуют, русские дамы смотрят на них пренебрежительно, точно королевы на подданных.
– Как они машут руками, – говорит молодая; толстяк, отдуваясь, поясняет:
– Это уж свойство языка, он – беден и требует жестов…
– Боже мой! Боже мой! – глубоко вздыхает старшая, потом, подумав, спрашивает:
– Что, в Генуе тоже много музеев?
– Кажется, только три, – ответил ей толстый.
– И это кладбище? – спросила молодая.
– Кампо Санто. И церкви, конечно.
– А извозчики – скверные, как в Неаполе?
Рыжий и бакенбардист встали, отошли к борту и там озабоченно беседуют, перебивая друг друга.
– Что говорит итальянец? – спрашивает дама, оправляя пышную прическу. Локти у нее острые, уши большие и желтые, точно увядшие листья. Толстый внимательно и покорно вслушивается в бойкий рассказ кудрявого итальянца.
– У них, синьоры, существует, должно быть, очень древний закон,[39] воспрещающий евреям посещать Москву, – это, очевидно, пережиток деспотизма, знаете – Иван Грозный! Даже в Англии есть много архаических законов, не отмененных и по сегодня. А может быть, этот еврей мистифицировал меня, одним словом, он почему-то не имел права посетить Москву – древний город царей, святынь…
– А у нас, в Риме – мэр иудей, – в Риме, который древнее и священнее Москвы, – сказал юноша, усмехаясь.
– И ловко бьет папу-портного![40] – вставил старик в очках, громко хлопнув в ладоши.
– О чем кричит старик? – спросила дама, опуская руки.
– Ерунда какая-то. Они говорят на неаполитанском диалекте…
– Он приехал в Москву, нужно иметь кров, и вот этот еврей идет к проститутке, синьоры, больше некуда, – так говорил он…
– Басня! – решительно сказал старик и отмахнулся рукой от рассказчика.
– Говоря правду, я тоже думаю так.
– А что было далее? – спросил юноша.
– Она выдала его полиции, но сначала взяла с него деньги, как будто он пользовался ею…
– Гадость! – сказал старик. – Он человек грязного воображения, и только. Я знаю русских по университету – это добрые ребята…
Толстый русский, отирая платком потное лицо, сказал дамам, лениво и равнодушно:
– Он рассказывает еврейский анекдот.
– С таким жаром! – усмехнулась молодая Дама, а другая заметила:
– В этих людях, с их жестами и шумом, есть все-таки что-то скучное…
На берегу растет город; поднимаются из-за холмов дома и, становясь всё теснее друг ко другу, образуют сплошную стену зданий, точно вырезанных из слоновой кости и отражающих солнце.
– Похоже на Ялту, – определяет молодая дама, вставая. – Я пойду к Лизе.
Покачиваясь, она медленно понесла по палубе свое большое тело, окутанное голубоватой материей, а когда поравнялась с группою итальянцев, седой прервал свою речь и сказал тихонько:
– Какие прекрасные глаза!
– Да, – качнул головою старик в очках. – Вот такова, вероятно, была Базилида![41]
– Базилида – византнянка?
– Я вижу ее славянкой…
– Говорят о Лидии, – сказал толстый.
– Что? – спросила дама. – Конечно, пошлости?
– О ее глазах. Хвалят…
Дама сделала гримасу.
Сверкая медью, пароход ласково и быстро прижимался всё ближе к берегу, стало видно черные стены мола, из-за них в небо поднимались сотни мачт, кое-где неподвижно висели яркие лоскутья флагов, черный дым таял в воздухе, доносился запах масла, угольной пыли, шум работ в гавани и сложный гул большого города.
Толстяк вдруг рассмеялся.
– Ты – что? – спросила дама, прищурив серые, полинявшие глаза.
– Разгромят их немцы, ей-богу, вот увидите!
– Чему же ты радуешься?
– Так…
Бакенбардист, глядя под ноги себе, спросил рыжего, громко и строго грамматически:
– Был ли бы ты доволен этим сюрпризом или нет?
Рыжий, свирепо закручивая усы, не ответил.
Пароход пошел тише. О белые борта плескалась и всхлипывала, точно жалуясь, мутно-зеленая вода; мраморные дома, высокие башни, ажурные террасы не отражались в ней. Раскрылась черная пасть порта, тесно набитая множеством судов.
XVII
…За железный столик у двери ресторана сел человек в светлом костюме, сухой и бритый, точно американец, – сел и лениво поет:
– Га-агсон-н…
Всё вокруг густо усеяно цветами акации – белыми и точно золото: всюду блестят лучи солнца, на земле и в небе – тихое веселье весны. Посредине улицы, щелкая копытами, бегут маленькие ослики, с мохнатыми ушами, медленно шагают тяжелые лошади, не торопясь, идут люди, – ясно видишь, что всему живому хочется как можно дольше побыть на солнце, на воздухе, полном медового запаха цветов.
Мелькают дети – герольды весны, солнце раскрашивает их одежки в яркие цвета; покачиваясь, плывут пестро одетые женщины, – они так же необходимы в солнечный день, как звезды ночью.
Человек в светлом костюме имеет странный вид: кажется, что он был сильно грязен и только сегодня его вымыли, но так усердно, что уж навсегда стерли с него всё яркое. Он смотрит вокруг полинявшими глазами, словно считая пятна солнца на стенах домов и на всем, что движется по темной дороге, по широким плитам бульвара. Его вялые губы сложены цветком, он тихо и тщательно высвистывает странный и печальный мотив, длинные пальцы белой руки барабанят по гулкому краю стола – тускло поблескивают ногти, – а в другой руке желтая перчатка, он отбивает ею на колене такт. У него лицо человека умного и решительного – так жаль, что оно стерто чем-то грубым, тяжелым.
Почтительно поклонясь, гарсон ставит перед ним чашку кофе, маленькую бутылочку зеленого ликера и бисквиты, а за столик рядом – садится широкогрудый человек с агатовыми глазами, – щеки, шея, руки его закопчены дымом, весь он – угловат, металлически крепок, точно часть какой-то большой машины.
Когда глаза чистого человека устало останавливаются на нем, он, чуть приподнявшись, дотронулся рукою до шляпы и сказал, сквозь густые усы:
– Добрый день, господин инженер.
– Ба, снова вы, Трама!
– Да, это я, господин инженер…
– Нужно ждать событий, а?
– Как идет ваша работа?
Инженер сказал, с маленькой усмешкой на тонких губах:
– Мне кажется – нельзя беседовать одними вопросами, мой друг…
А его собеседник, сдвинув шляпу на ухо, открыто и громко смеется и сквозь смех говорит:
– О да! Но, честное слово, так хочется знать…
Пегий, шершавый ослик, запряженный в тележку с углем, остановился, вытянул шею и – прискорбно закричал, но, должно быть, ему не понравился свой голос в этот день, – сконфуженно оборвав крик на высокой ноте, он встряхнул мохнатыми ушами и, опустив голову, побежал дальше, цокая копытами.
– Я жду вашу машину с таким же нетерпением, как ждал бы новую книгу, которая обещает сделать меня умней…
Инженер сказал, прихлебывая кофе:
– Не совсем понимаю сравнение…
– Разве вы не думаете, что машина так же освобождает физическую энергию человека, как хорошая книга его дух?
– А! – сказал инженер, дернув головою вверх. – Так!
И спросил, ставя на стол пустую чашку:
– Вы, конечно, начнете агитацию?
– Я уже начал…
– Снова – стачки, беспорядки, да?
Тот пожал плечами, мягко улыбаясь.
– Если б можно было без этого…
Старуха в черном платье, суровая, точно монахиня, молча предложила инженеру букетик фиалок, он взял два и один протянул собеседнику, задумчиво говоря:
– У вас, Трама, такой хороший мозг, и, право, жаль, что вы – идеалист…
– Благодарю за цветы и комплимент. Вы сказали – жаль?
– Да! Вы, в сущности, поэт, и вам надо учиться, чтобы стать дельным инженером…
Трама, тихонько смеясь, обнажая белые зубы, говорил:
– О, это верно! Инженер – поэт, я убедился в этом, работая с вами…
– Вы – любезный человек…
– И я думал – отчего бы господину инженеру не сделаться социалистом? Социалисту тоже надо быть поэтом…
Они засмеялись, оба одинаково умно глядя друг на друга, удивительно разные, один – сухой, нервный, стертый, с выцветшими глазами, другой – точно вчера выкован и еще не отшлифован.
– Нет, Трама, я предпочел бы иметь свою мастерскую и десятка три вот таких молодцов, как вы. Ого, тут мы сделали бы кое-что…
Он тихонько ударил пальцами по столу и вздохнул, вдевая в петлицу цветы.
– Чёрт возьми, – возбуждаясь, вскричал Трама, – какие пустяки мешают жить и работать…
– Это вы историю человечества называете пустяками, мастер Трама? – тонко улыбаясь, спросил инженер; рабочий сдернул шляпу, взмахнул ею и заговорил, горячо и живо:
– Э, что такое история моих предков?
– Ваших предков? – переспросил инженер, подчеркнув первое слово еще более острой улыбкой.
