Нина Берберова - Курсив мой (Главы 1-4)
Обнимаю Вас крепко, крепко. Память о Нелл будет новой между нами скрепой. А помните последнюю ночь у Вас?!
Ваш всегда А.К.
кланяйтесь (одно слово неразборчиво) Зайцев, и Маклак, и тем, кто помнит. А Бунин-то!!"
Это последнее восклицание относится к посещению Буниным советского посла. Предполо-жение, что мы все, парижские, скоро окажемся в США, основано на крайне пессимистических письмах В.А.Маклакова, в которых он писал Керенскому в Нью-Йорк, что русскую эмиграцию французское правительство (в которое входили в это время коммунисты) может выслать в Советский Союз.
В октябре 1949 года А.Ф. приехал в Париж. Ночью, на вокзале Инвалид, я встречала его после девяти лет разлуки.
Все было странным в этой встрече: то, что он прилетел один, то, что я встречаю его одна, что ему не к кому поехать в первый вечер, что я сняла ему комнату в отеле в Пасси, где его, видимо, не знали и где никто не удивился его имени. В Пасси когда-то его знали хорошо, теперь остава-лось одно-единственное место, где его еще помнили: кафе де Турелль, на углу перекрестка улицы Альбони и бульвара Делессер. Там старые лакеи называли его "господин президент" с 1919 года.
Опять бобрик и голос, но что-то еще больше омертвело в глазах и во всем лице, впечатление, что он не только не видит, но и не смотрит. Он говорит без конца, взволнованный приездом, приходит ко мне на следующий день и читает мне "историю болезни и смерти Нелль", записан-ную им. В Брисбене была такая жара, что ее должны были сжечь меньше чем через двадцать четыре часа после смерти. Ей было страшно, а когда-то ей ни от чего не было страшно, разве что от идущих немецких войск, когда она однажды расплакалась, повторяя, что А.Ф. немцы немедленно посадят в тюрьму, "как Шушнига". Она повторяла "как Шушнига" и плакала. Однажды она спросила меня, есть ли шанс, что он когда-нибудь въедет в Москву на белом коне? Я сказала, что шанса такого нет.
Он больше интересовался "политической ситуацией", чем положением общих друзей, это всегда было его отличительной чертой. Он спрашивал о русской печати в Париже, о том, кто остался, кто еще может что-либо делать, видимо, интересуясь всем тем, что могло бы послужить в дальнейшем общему политическому делу. Естественно для него было поскорее найти свое место в этом хаосе. Но "атмосферы", которую он искал, - не было, "ситуации" тоже не было. Ничего не было. Была страшная бедность, запуганность, усталость от пережитого, отмежевание от людей, служивших оккупантам, отмежевание от людей, клевещущих на невинных, раздел между "советскими патриотами" (часто запачканными коллаборацией с немцами) и нами, неуверенность в том, что наш злосчастный "статут" бесподданных нам оставят по-прежнему. А.Ф. поехал в Германию создавать какой-то русско-американский или американо-русский комитет. Из этого для него, кажется, вышел один конфуз. Он считал себя единственным и последним законным главой российского государства, собирался действовать в соответствии с этим принципом, но в этом своем убеждении сторонников не нашел.
Я никогда не просила его ни о чем - ни тогда, ни позже, когда приехала в США. Я даже совета у него не просила, а совет, между прочим, в США важнее всего на свете. Но он не любил давать советов, и я это знала, он не любил касаться чужих проблем, чужих трудностей. Возможно, что он боялся риска, потому что в каждом совете есть риск. Выражение "боялся риска" может показаться в применении к нему иронией. Сам он был лишен какого-либо чувства юмора и понимания комических положений, как своих, так и чужих. В Америке у нас было с ним около десятка "задушевных" разговоров. Они, разумеется, касались его дел, не моих.
Один из наиболее важных разговоров я хорошо помню. Этот разговор начала я. Он был мне труден, но я решилась на него. Мне стало известно (году в 1958-м), что после смерти в Швейца-рии Ек. Дм. Кусковой ее архив по ее распоряжению был передан в Парижскую Национальную Библиотеку с тем, чтобы бумаги, относящиеся к 1917 году, были опубликованы в 1987 году. Не знаю, все ли здесь верно. Я узнала также, что в этих бумагах есть ответ на загадку, почему Временное правительство летом 1917 года не заключило сепаратного мира с Германией и настаивало на продолжении войны: ответ этот надо искать в факте приезда в Петербург в июле французского министра Альбера Тома, которому якобы дано было торжественное обещание "не бросать Франции". Эта клятва связывала русских министров с французским министром, как масонов. Члены Временного правительства Терещенко и Некрасов (первый не был даже членом Думы, второй был членом "прогрессивного блока" Думы), два сотрудника Керенского, оставшиеся с ним до конца, принадлежали к той же ложе, что и он сам. Даже когда стало ясно, что (в сентябре 1917 года) сепаратный мир мог спасти февральскую революцию, масонская клятва нарушена не была. Кускова, которая сама принадлежала к масонству (редкость для женщины), видимо, многое знала.
Вопрос о причинах, почему именно Керенский, Терещенко и Некрасов настаивали на продолжении войны, начал меня интересовать еще в начале 1930-х годов и вплоть до этой минуты беспокоит меня и волнует. Я назову пять человек, с которыми в разные годы я вела на эту тему беседы. Я ничего не услышала от них положительного и фактического, но кое-что, особенно в сопоставлении ими сказанного, приоткрыло мне прошлое, не достаточно, чтобы сделать исторический вывод, но достаточно, чтобы твердо знать, в каком направлении лежит ответ на вопрос. Эти пять человек: Василий Алексеевич Маклаков, Александр Иванович Коновалов, Александр Иванович Хатисов, Николай Владиславович Вольский и Лидия Осиповна Дан.
С В.А.Маклаковым я говорила об этом в годы нашей дружбы, которые пришли значительно позже, чем годы просто светского знакомства. Я знала его с 1925-1926 годов, познакомилась с ним у М.М.Винавера и виделась затем в течение 15 лет не более 3-4 раз в год. Но в начале войны и во время оккупации немцами Парижа (то есть в 1940-1944 годах) и в связи с вывозом Турге-невской библиотеки в Германию я стала часто заходить к нему и вплоть до его ареста немцами навещала его на его квартире на улице Станислас, где он жил со своей сестрой, Марией Алексеевной, и старой прислугой. И брат, и сестра никогда женаты не были.
Он, как, впрочем, и некоторые другие бывшие правые кадеты и "прогрессисты", тяжело переживал свою вину и роль в революции. Он говорил, что не только не надо было Милюкову произносить свою знаменитую речь в Думе в ноябре 1916 года "Глупость или измена?", но не надо было и убивать Распутина. Будучи сам крупным масоном, он глубоко (и, вероятно, неспра-ведливо) презирал тех членов ложи (главным образом, московской), которые "конспирировали еще в 1915 году". Я имею основания думать, что в его бумагах остались его записи об этом, та часть его мемуаров, которая, конечно, до сих пор напечатана быть не могла.
Вторым человеком, с которым я говорила на эти темы, был А.И.Коновалов. Мы подружи-лись в редакции "Последних новостей", где он был председателем правления этого коммерчес-кого предприятия. Я у него не бывала, но он бывал у меня и даже два раза приезжал ко мне в Лонгшен (с женой, француженкой, Анной Фердинандовной). Отношения наши были теплые и простые еще в начале 1930-х годов, когда я работала регулярно в редакции газеты. В редакцион-ном помещении была так называемая "умывалка", где на плите неизменно стоял чайник, из которого каждый наливал себе чай. Тут же люди мыли руки, машинистки пудрились, сотрудни-ки собирались обсуждать дела - частные и общие. Александр Иванович регулярно приходил со своим стаканом, Завидя меня. Мы перекидывались несколькими фразами, Один раз он мне сказал (понимая сам, что разговор этот не может быть серьезным), что он бы хотел видеть меня женой своего сына (профессора Кембриджского университета, Сергея Александровича, с которым я была отдаленно знакома).
Коновалов принадлежал к тому роду русских людей, в которых с годами появляется что-то тяжелое, медленное, неповоротливое, и вместо того, чтобы это преодолевать, они его еще больше подчеркивают. В 50 лет он выглядел на 60 и делал вид, что ему 70. Прекрасно расслышав и поняв сказанное, он с каменным лицом смотрел на собеседника, делая вид, что все еще что-то соображает, затем тяжелой походкой выходил из комнаты, затем через минуту возвращался и медленно и глухо отвечал на поставленный вопрос или смеялся шутке. Я несколько раз обедала с ним вдвоем в большом и почему-то всегда пустом русском ресторане около Этуали, недалеко от дома, где он жил. И так случилось, что постепенно от малых тем, шуток и острот мы оба перешли к прошлому. Это началось, мне кажется, после моего вопроса - не оригинального и даже не очень как будто бы важного - почему он не пишет воспоминаний? Все пишут, сказала я, а вот он не пишет. Нет, сказал он, Терещенко вот тоже молчит.
Этот ответ удивил меня. Терещенко - я тогда этого не знала, оказывается, тоже был эмигрант, но в нашей жизни не участвовал. Почему? А вот Некрасов, - сказал А.И., - остался там... О Некрасове я совсем забыла: этот, как и Коновалов, как и Терещенко, до конца оставался с Временным правительством.
