Сто провальных идей нашего лета - Екатерина Геннадьевна Боярских
— Ты, ты здесь бодряк, — покорно отвечает волк, с боку на бок почти не перекатываясь.
— А кто здесь кисель? — ещё суровей спрашивает.
— Я, я здесь кисель, — смирно волк отвечает, нос не кажет из-под одеял.
— А кто тогда мне кныску читать будет?
— Кныска что за зверь?
— С носиком. Холодным длинным.
Дальше больше. Голодным зверем кныска оказалась. Но привередливым. Волк ей макароны вчерашние сгоряча предложил — отвергла. Кабачка предложил отборного — отказалась. Посоветовала волку с кабачком проделать такое, о чём волк и представления не имел, поэтому послушал с интересом, но исполнить не смог — неосуществимо, говорит, на практике. А кныска еды всё просит и просит. Мечи, говорит, пироги на стол!
— Какие пироги? — взмолился волк. — Я их и не умею.
Но кныска дотошная была, с длинным носиком.
— Врёшь, говорит. Кто Бабру Вечнозелёному слоечки испекал? С вишней, с шоколадкою?
— Бабр ещё в полосочку был, в рыжую... — вздохнул волк.
Сошлись на блинах из гречневой муки и печёных яблоках. Кныска всё съела, носиком вильнула и была такова. Но это всё присказка, а сказка...
— И Бабр присказка?
— Бабр не присказка, Бабр — сказка. Но бабр в далёкие края уехал без возврата. С бабрами такое бывает. И это хорошо.
А волк тем временем опять проснулся.
— Не надоело ему просыпаться?
— Просыпаться полезно.
— Полезно — значит горько и противно?
— Волк же присказка, волк предыстория, а история о киселе будет. Об исполинском киселе.
Проснулся как-то волк по договорённости. Мирный договор они с ондатром заключили. В пользу Нарнии. Рано утром, в состоянии мистической сопричастности, пока солнце ещё не взошло, а в детском саду каш не варено, доварились они — фу ты ну ты! — разве ж они доварились? Договорились они открыть глаза и зачесть каких-нибудь нарнийских новостей сказочных, чтобы жизнь закипела и заживотрепетала.
— Да ты вздрыхивать станешь? — волк в ондатре усомнился.
— Я просыпаться стану!
Извечный спор вселенского киселя и мирового бодряка решила практика.
Утром волк, как и было сказано, проснулся по договорённости — он честный был, он боевые песни пел:
— ...Некие пончики на заре били копытами о подоконник...
Дальше песня не сложилась, потому что волк пошёл свидетельствовать ондатра и нашёл странное. На кровати имени товарища Незайчика и Незаячья Детства себя нога располагала.
— Нога — хорошо, — сказал бы волк в иные дни, но не сегодня. Он решил сначала, что это упругая нога бодряка, и потянул за неё. Но это не была упрыгая и упрыгать не хотела, не хотела, не могла. Она валялась, она была хряпкая. То есть хрупкая. Не была она упругой ногой бодряка. Волка вообще сомнение взяло. Он заподозрил своего ондатра-бодряка в том, что тот не бодряк. Решительно откинул одеяло — и точно. Под одеялом лежало пятнадцать-двадцать литров отборного киселя.
— Облепиховый? — задумался Волк. — Черничный? Некие пончики на заре... О чём я думаю?! Это же ондатр мой единственный! А ещё ему в сад пора.
Побежал на кухню за ложкой. Стал ондатра ложкой в джинсы вливать. Ондатр глаза открыл, особенно левый, и говорит:
— Ты бы, волк, ложку хоть столовую взял, а то чайной ты до вечера меня вливать будешь.
— А я интенсивно! — волк отвечает, а сам так и мелькает, так и торопится. Потом, правда, трудно ему пришлось. Очень сложно ложкой ондатру косички заплетать, а ондатр без косичек — это же семейка Аддамс, ничем не прикрытая. Но справился. Хотя, честно говоря, не справился. Это в летописях написано, что въехали они в сад на белом коне прямо к завтраку и был ондатр украшен косичками, умыт, начищен. Наврал летописец-лжец, наврал ради пиара. Шли они пешком, в сапогах резиновых, без косичек, и к завтраку опоздали. За мизинцы держались, и волк с опаской на ондатра-бодряка взглядывал, не превратится ли он снова в киселя пятнадцать-двадцать литров. Вот как было.
— А что дальше было?
— Военно-морская фея была — по имени Зуй. Немыха с Немухой были. Блин под столом был. Но это уже совсем другая история, да не одна — пятнадцать-двадцать.
Однажды волк жил, и жизнь его была безмятежна, но недолго. Что-то шуршало под дверью, чихало нежно, тоненько, пинало дверь, лягало, до звонка не доставало. Волк изо всех сил жил безмятежно, но в глубине души уже понимал: пришёл бобёр — открывай ворота.
— Моя не первая гастроль! — сказал бобёр, впадая в двери.
— Ну, здравствуй, дикая природа! С чем пришла? — приветствовал бобра волк, но бобёр уже приветствовал ондатра табуретом:
— Табурет сюда поставим!
— Нет уж... или да уж! А наверх положим стул.
— Покрывало! Вяжи его.
— Позвольте, это моё покрывало, — вступил волк. — И я бы попросил...
— Нет уж! — взбрыкнула дуэтом дикая природа. — Что тебе, волк, покрывало? Что ты ему? Что тебе покрывать? У тя шкура есть, шкурой покрывайся.
— Шкурой бобра? Или шкурой ондатра? — уточнил волк, свирепея. Покрывало тем временем прекратилось в накрывало, потом в нападало, потом в побивало, в офигевало, в улетало и неизбежное что-упало-то-пропало.
— Оленя ранили стрелой! — восклицал ондатр, взлезая в табуретку через стул поверх кровать.
— Окультуривать тебя надо, волк. А то ты одомашнен, но не окультурен. В театр не ходишь, вот сознайсь, не ходишь же? — наступал бобёр, особенно на ногу.
— Театра мне вполне хватает и в жизни, — констатировал волк, вовремя подхватывая ондатра и претерпевая бобра.
— А хочешь сказку? Авангардную? Небанальную?
Тут волк глянул на часы. За окошком, как буёк, покачнулся месяц-йог, сам себе на шею сел, ножки свесил и запел. Часы пробили полночь.
— Йог наша общая праматерь! — сообразил волк. — Да знаю я вашу сказку! Наизусть знаю! «Два киселя» называется! Что ж вы сразу не сказали, что это репетиция, а представление завтра утром будет?
— А то ж! — тут гастролёры прыгнули в ванну под напором волка и волка.
— Ну что, два киселя! Считайте ноги! У капусты два копытца, у пампусты два пампытца... А у каждого киселя по две ложноножки. Сколько ложноножек я завтра в узел завяжу?
— Четыре! — обрадовались бобатры и ондры, демонстрируя ложноножки будущего в движении.
Воды ванны вздрогнули и попятились. Половина
