Поздняя жизнь - Бернхард Шлинк
Он любил своего сына. Ему было грустно оттого, что его любовь кончится с его смертью. Хорошо хоть не со смертью Давида! Дети не должны умирать раньше родителей – родители должны уходить первыми. Так устроен мир. И только так может быть оправдано расставание родителей с детьми. После него должно оставаться место для надежды и радости. После смерти ребенка ни о какой радости не может быть и речи. А после смерти отца и матери остаются надежда и радость, связанные с будущей жизнью их детей.
Он подтянул повыше одеяло, укрыл плечи Давида и поцеловал его в лоб.
Завтра утром, когда Улла уйдет в мастерскую, а Давид в детский сад, он что-нибудь напишет сыну. Во всяком случае попытается. С видео ничего не выйдет, он это знал. Но может, получится приличный текст?
14
Проснувшись на следующее утро, он почувствовал себя таким бодрым, таким сильным, таким здоровым, что не мог в это поверить. Какой рак поджелудочной железы? Кто сказал, что ему осталось жить полгода? Доктор либо ошибся, либо по недоразумению поставил диагноз по результатам анализов другого пациента. Он разозлился – как можно допустить такое?
Из детского сада он отправился в клинику. В регистратуре он холодно потребовал, чтобы доктор принял его немедленно, и оробевшая сестра провела его не в комнату ожидания, а прямо к двери кабинета и усадила на стул. За дверью слышались голоса, но слов он разобрать не мог. Раздражение и возмущение его росли. Ошибочный смертельный диагноз, ошибочный смертный приговор, повергший пациента и его близких в шок, – это просто недопустимо!
Наконец дверь открылась, врач попрощался с какой-то женщиной, поздоровался с ним – сестра уже успела сообщить о его визите, – пригласил его в кабинет и, сев за стол, вопросительно посмотрел ему в глаза.
– Сегодня утром я проснулся и сам себе не поверил: я еще никогда не чувствовал себя так хорошо. Я не знаю, что со мной было и какой диагноз был бы правильным. Ясно одно: это что угодно, только не рак.
– Я рад, что…
– Я тоже рад. Еще как. Однако подобные недоразумения недопустимы. Эта неделя стала для меня и для моей жены настоящим кошмаром. Не знаю, что послужило причиной этой ошибки – неисправное оборудование, путаница в лаборатории или ваш собственный просчет… Я не собираюсь раздувать эту историю, но должен заметить: подобные вещи недопустимы.
Он не знал, что еще сказать. Зачем он сюда пришел? Зачем ему вообще понадобилось идти к врачу, если он понял, что больше в нем не нуждается? Чтобы возмущаться и жаловаться?
Врач молчал, глядя на него с сожалением.
– Я рад, что вы хорошо себя чувствуете, – наконец ответил он. – К счастью, плохие дни всегда перемежаются хорошими. Мне, наверное, следовало бы сразу же посоветовать вам не ограничиваться одним мнением, а обратиться для верности к другому специалисту. Вы были профессором – так сходите в университетскую клинику, я напишу вам, к кому обратиться.
Он записал на листке бумаги имя, нашел в компьютере адрес и телефон коллеги и протянул ему листок:
– Я понимаю, это тяжело.
Нет, это легко, думал он на обратном пути, решительно вышагивая по тротуару, тяжело это стало по твоей милости. И после того как я выступил в роли клоуна со своим негодованием и возмущением, я не стану еще раз исполнять эту роль, второй раз проходя обследования по поводу рака, которого у меня нет. Я здоров, и этого вполне достаточно.
С каждым шагом он словно сбрасывал часть бремени прошедшей недели. Нет, Давид вырастет на его глазах, и он ничего не упустит, ничего. Они с Уллой покатаются летом на «чертовом колесе» и на «русских горках», они еще много раз будут обниматься в машине на автомойке, отправятся в путешествие – не в последний раз, а мечтая уже о следующей, еще более заманчивой поездке. Он проходил мимо сада, в котором цвели форзиции, мимо детской площадки, где как раз меняли песок в песочнице, мимо открытого окна на первом этаже школьного здания, из которого неслись знакомые звуки детского хора; этот хор всегда здесь репетировал и будет репетировать вечно. «Жизнь еще теплится в старой груди», – вспомнил он слова из какого-то романа, название которого давно и прочно забыл.
Ему больше не надо было беречь время. Сегодня он спокойно, не спеша, подрежет гортензии и лаванду и займется компостом. День был прохладный, но не холодный, а за работой ему и вовсе станет жарко.
Он радовался каждой мелочи. Радовался, читая газету за чашкой кофе, радовался, надевая рабочий халат, в котором обычно возился в саду, радовался тому, что сразу нашел корзину и секатор в приведенной в порядок кладовке, радовался, подрезая ветки гортензии и лаванды. Съев на обед яблоко, он вернулся в сад. Работа спорилась, и это тоже радовало его. Он уже предвкушал встречу с Давидом и с Уллой. Может, надо было ей позвонить? Но ему хотелось и в этот раз сообщить ей обо всем на диване, перед горящим камином, за бокалом вина.
Это было не падение, не внезапная боль от неловкого движения, не то, что называется «подвернул ногу». Но все произошло неожиданно – его словно ударили чем-то тупым и тяжелым. Или накрыла морская волна, которая подхватывает, бросает из стороны в сторону и лишает ориентации. Потом обдало жаром, перехватившим дыхание. На него будто надели свинцовый саван; усталость так сдавила его со всех сторон, что он бессильно опустился на землю, посидел несколько секунд и повалился набок. «Что со мной?» – успел подумать он, прежде чем усталость погасила его сознание.
Очнулся он от холода. Что это было, сон или обморок? Он встал и пошел в дом. Тело слушалось, он двигался без труда, но его по-прежнему давила к земле необыкновенная усталость. Такой слабости он еще никогда не испытывал. Он сел в кресло и уже знал, что сейчас снова
