Собрание сочинений. Том 8. 2013–2015 - Юрий Михайлович Поляков
– Не знаю! – ответил он со злостью и встал, стыдясь пузырей на коленях, какие бывают только у самых дешевых, «паленых» джинсов.
Пепел наконец упал на асфальт. Ласская растерла его белоснежной кроссовкой, тряхнула головой, словно приняв важное решение, и сказала:
– Ладно. Пусть будет Лазунов. Пошли, Геннадий, уговорил! – Оказалось, она знала его имя.
Они перебежали на красный свет запруженную машинами мостовую, и Марина повела растерянного однокурсника не в конец очереди, удавом обвивавшей Манеж, а в самое начало, показала милиционеру какое-то удостоверение, и через несколько минут они стояли перед огромной, во всю стену «Истерией ХХ века».
– Ну, и как? – с иронией спросила она.
– Напоминает «Гернику», – солидно ответил Гена.
– Издательство «Плакат» это напоминает. Пошли лучше в «Космос».
– Но… стипендия послезавтра…
– Деньги у меня есть, не переживай.
Перед знаменитым кафе на улице Горького томился целый хвост, в основном молодежь, которой было все равно где бездельничать. Но и тут Марина прошла без очереди, улыбнулась усатому швейцару как добрая знакомая и что-то вложила в его осторожную ладонь. Пока торопливо убирали столик, Ласская успела кивнуть нескольким знакомым, а с одним, длинноволосым, почеломкалась.
– «Огни Москвы», – сказала она снулому официанту. – И без лимонной кислоты.
– Понял! – кивнул тот и ожил, словно услышав долгожданный пароль.
На другой день, к удивлению всего курса, они сели на лекции рядом. Марина принимала неловкие ухаживания с благосклонным недоумением, точно не догадывалась, какую конечную цель преследует Гена, даря цветы, угощая мороженым, осторожно гладя руку в пестрой темноте кинозала и провожая домой. Она жила в Сивцевом Вражке, в старинном доме с эркерами. Но Скорятин, в отличие от других претендентов, ухаживал без всякой надежды, вкушая радость от одного ее присутствия, от приветливого взгляда, от тайной гордости, что с ним ходит такая девушка! Марина это, конечно, чувствовала, ее неприязнь к мужчинам, непонятно откуда взявшаяся, сменилась насмешливым любопытством: ну когда же этот плохо одетый и глупо подстриженный мальчик хоть на что-то решится? Он никогда бы не решился, если бы Ласская, устав ждать, сама не попросила. А было так: они сидели в Нескучном саду и разглядывали чудо-диктофон величиной с пачку сигарет, привезенный ее отцом из Токио.
– А ты знаешь, что еще сто лет назад в Японии никто не целовался?
– Почему? – опешил Скорятин.
– Просто не умели, как и ты… – И она разрешающе улыбнулась.
– Я умею… – глупо ответил он.
– Неужели? Тогда подстригись – у тебя такие замечательные уши!
Дальше события развивались стремительно. Через неделю Гена лежал с Мариной в постели, жадно целовал ее большую упругую грудь с твердыми коричневыми сосками и дрожащей рукой нащупывал скользкий путь к счастью.
– Не бойся, не бойся! – шептала она.
– Тебе же будет больно…
– Не будет.
– А тебе можно?
– Можно, можно, ни о чем не думай…
Но Скорятин думал и боялся. Она была его первой настоящей девушкой после неверной одноклассницы, с которой они, кажется, и сами не поняли, что натворили в ночь после выпуска, перепившись шампанским. Девочка испугалась, ей было так больно, что второго шанса Гена не вымолил и ушел в армию несчастным. Когда же он вернулся через два года, то нашел ее на сносях. Видимо, новая попытка вторжения, предпринятая кем-то другим, оказалась удачней и плодоносней. Остальные освоенные им женщины в случае с Мариной вроде бы не считались. Да и было их совсем немного: ядреная лимитчица со стройки в Лосинке, смешливая, пахнущая рыбой фасовщица консервного завода, к которой бегал в самоволку, пьяный случай с дылдой-психологиней по кличке Вамдамская колонна. Как-то выпало обладание интеллигентной худышкой Норой из Переделкина. Там в бревенчатых теремах скучали на выданье воспитанные внучки великих дедов. Гену туда повез после пивной «Ямы» Ренат, ухаживавший за внучкой генерала Батукова Еленой, невыносимой красавицей. Нора, тоже лампасная потомица, студентка архитектурного, сначала таращилась и дичилась нетрезвых поползновений Скорятина, но потом, наедине, со стыдливым остервенением набросилась на него, бормоча что-то про торжество животного низа:
– Ты такой сильный, большой! Сделай мне больно! О-о!
Ошарашенный студент просьбу выполнил, но решил с генеральской внучкой больше не встречаться, однако она все время передавала через Касимова призывные приветы, и он нарушил зарок. Напрасно. Неутолимая Нора впадала всякий раз в буйно-сумеречное состояние, допытывалась, зачем Гена с ней это делает, умоляла называть происходящее самыми грубыми словами и погромче, а потом вовсе отключалась минут на пятнадцать. Скорятин прекратил опасные свидания – от греха подальше: вдруг однажды не очнется?
Самой серьезной была связь с Ольгой Николаевной из бюро проверки «Московской правды». Как-то раз номер подписали поздно, домой им было по пути, а бедная женщина, отправив ребенка к матери в Ростов, вдруг решила отомстить беглому мужу. К ней Гена ходил долго, искренне удивляясь, почему бросают таких жарких умелиц, превращающих скрипучую кровать в полигон взаимных восторгов. У него даже мелькнула безумная мысль о женитьбе. Но муж, одумавшись, вернулся, и Ольга Николаевна, вздохнув, сказала: «Ты милый, красивый мальчик, но семья – это семья!» «А может, иногда… потихоньку?» – взмолился убитый студент. «Потихоньку кур крадут!» – рассмеялась она и подарила ему тропическую ночь окончательных открытий.
Но Марина Ласская – это совсем другое, это неизъяснимое!
Когда она неожиданно пригласила его к себе, он даже растерялся:
– Какие конфеты любит твоя мама?
– Никакие. Мы будем одни.
Отец, Александр Борисович, улетел с делегацией Союза художников в Венецию. Мать, Вера Семеновна, поехала проведать дальнюю родню в Днепропетровск. А дедушка, Борис Михайлович, как обычно, сидел на даче в Панкратове и писал свой главный труд «История атеизма в России». Огромная пятикомнатная квартира в Сивцевом Вражке напоминала музей после закрытия: старинные книги, картины, бронза, натертый дубовый паркет, громкие напольные часы – и никого. Ласская достала из бара с подсветкой «Кампари». Скорятин успел заметить там множество бутылок с яркими неведомыми этикетками. Выпили. Она включила музыкальный центр «Сони» с большими черными колонками, поставила «Болеро», и они долго целовались, распаляясь под нарастающее безумие музыки. Потом Марина оттолкнула его, ушла в ванную, пошумела водой и появилась в туго перетянутом белом махровом халате, какие он видел только в зарубежных фильмах. Повинуясь ее кивку, Гена тоже отправился в санузел и чуть не устроил потоп, заинтересовавшись устройством биде, пользоваться которым прежде не доводилось.
Когда он вернулся, она лежала навзничь на кровати, распахнув халат. Долгожданный треугольник ухоженных волос был ослепительно черен. Влюбленный студент задохнулся от недевичьего изобилия ее тела и опустился на колени. Марине в самом деле больно не было, наоборот, она застонала и отзывчиво подалась ему
