Мальчик - Фернандо Арамбуру
Всю дорогу я разговаривала с Богом. А Бог был для меня пожилым господином с белой бородой, словно бы шагавший со мной рядом. Я умоляла его не отнимать у меня Нуко. Такой приступ веры я почувствовала совершенно неожиданно. Думаю, от страха, хотя по-настоящему верующей в ту пору не была. И верила, пожалуй, лишь в той степени, в какой этого требует привычка, – не более того. Да и в церковь не заглядывала уже много лет. Насколько помню, ни разу не бывала там после похорон матери. Уже окончив школу, я пережила несколько всплесков истовой набожности, но такое случалось все реже и реже, и с каждым разом она становилась все менее пылкой, пока окончательно не сошла на нет, с чем, думаю, мне и придется жить до своего последнего дня.
А вот моя покойная матушка верила по-настоящему. Она ни разу не позволила себе пропустить субботнюю мессу. Когда она страдала от неизлечимой болезни, мы часто заставали ее в кресле с молитвенником в руках. И она шепотом молилась. На столике у нее стоял образок с ликом святого Фульхенсио, покровителя ее родных мест. А если она просила святого о помощи или ей нужны были от него какие-нибудь особые милости, старалась задобрить его, зажигая перед образком свечку. Мы с отцом никогда не вмешивались в отношения Канделарии с Богом. В нашей семье все отличались терпимостью к чужим взглядам. Каждый имел право на свои убеждения.
И вот, спеша к школе, я чувствовала себя жуткой эгоисткой. Не могу назвать это никак иначе, хотя тогда я была совершенно не в себе, клянусь вам, я была обезумевшей матерью, которую природный инстинкт напрочь лишает способности мыслить здраво. Дело в том, что я молила Господа, вернее, требовала от него, что если должны умереть дети, то пусть умрут другие, но лишь бы не мой сын. Подумайте только, какие мысли могут прийти в голову женщине в подобных обстоятельствах. И там, прямо посреди улицы, я, кажется, вслух разговаривала сама с собой, точно не помню, но вокруг встречалось все больше людей, которые с громкими криками бежали в ту же сторону.
У самой школы меня остановил полицейский. По его голосу и по тому, как вяло он опустил передо мной руку, я поняла, что с его стороны это было не столько приказом остановиться, сколько просьбой, лучше сказать, даже очень мягкой просьбой. У этого человека просто не осталось душевных сил, чтобы выступать в роли представителя власти. Вот видите? Еще одна мелочь, которая мне запомнилась. Полицейский не сомневался, что я – одна из тех многих и многих матерей, которым предстоит вот-вот узнать самую ужасную правду. А еще он боялся, что я прямо там закачу истерику. И я, разумеется, закатила бы ее. И поэтому, вроде бы запрещая проход, он одновременно сделал шаг в сторону, давая мне дорогу. И я сразу увидела результаты взрыва, увидела людей, голыми руками разбирающих завалы, увидела женщину, которая корчилась на земле то ли в приступе эпилепсии, то ли в приступе истерики и истошно вопила, а другая, кажется, пыталась ее успокоить. Я не помню, что сама почувствовала в тот момент. Если честно, я, скорее всего, тогда вообще ничего не чувствовала. Словно внутри у меня сразу стало пусто, словно меня парализовало, в голове все смешалось, и я не могла связать даже пары простых мыслей. Святый Боже, а где же классная комната моего сына? Внешней стены как и не было. Пол провалился. Из обломков торчали несколько изуродованных столиков и стульев. И тут я увидела своего отца, с головы до ног покрытого пылью, с кровавым пятном на рубашке у плеча, он медленно шел ко мне, делая руками успокаивающие жесты. Нуко? Его увезли на скорой в больницу «Крусес». Да, он один из тех немногих, кто выжил. Ранен? Нет, всего несколько царапин. Я подняла глаза к небу и возблагодарила Господа. В тот миг меня заботило только одно – чтобы среди плача и горя никто не заметил, что меня буквально распирало от счастья.
Теперь скорее в больницу. Мариахе казалось, будто мозг ей взбивают венчики миксера. Через отцовское плечо она видела детские тела, рядами уложенные на земле, видела людей, которые обнимались и плакали, и людей в форме, видела знакомые лица, а еще слышала беспорядочный шум голосов. Она хотела знать, ей было нужно знать, но не хватало смелости, чтобы подойти туда. Внутренний голос перечеркивал любые другие мысли. В больницу. В больницу. Кроме того, я боялась впитать в себя картины, которые потом ночь за ночью будут повторяться в кошмарных снах. Никасио почти пинками заставлял Мариахе уйти оттуда. Да там от нее и не было бы никакой пользы, она только мешала бы. В больницу. И Мариахе тем же путем вернулась домой. Бедные родители, бедные матери, бедные дети – она шептала это всю дорогу и не переставала благодарить Бога за то, что он спас ее Нуко. У нее уже появились первые признаки мигрени. Но что значит какая-то мигрень, если их сын жив, пусть даже у него пробита голова или сломана рука? Кто-то поздоровался с ней. Но она этого не заметила и, погрузившись в свои мысли, шла дальше. У подъезда их дома ее спросили: взорвался первый этаж школы? Неужели ЭТА? Не знаю, потом нам скажут, ответила она. Мариахе поднялась к себе в квартиру, чтобы переодеться. Одета я была вполне нормально, но, знаете, мне не хотелось появиться перед врачами в небрежном виде, не хотелось, чтобы Нуко стало стыдно за свою мать. Одна только мысль, что придется долго ждать автобуса на остановке, когда нервы у тебя на пределе, а рядом будут стоять любопытные и бесцеремонные люди, и придется отвечать на их бестактные вопросы, заставила ее вызвать по телефону такси. Затем она позвонила на завод. Ей сказали, что Хосе Мигель и еще двое рабочих уже ушли, как только узнали о случившемся. Ушли? Куда? Этого ей объяснить не смогли. Мариахе на ходу проглотила пару таблеток аспирина и вышла из дому. Как же долго не приезжает такси! В «Крусес», сказала она, но только когда машина уже тронулась с места, словно водитель и без того знал, куда она спешит. На выезде из поселка им пришлось остановиться у обочины, чтобы уступить дорогу скорой, потом еще одной, потом еще одной. Мариахе решила выйти метров за сто до входа в больницу, так как увидела,
