«Берег» и море - Константин Михайлович Станюкович
Зато они хорошо знакомили русских моряков со штормами и ураганами и поднимали в них чувство хладнокровия, неустрашимости и долга в этой борьбе человека с рассвирепевшим стариком-океаном, грозившим со стихийною жестокостью смертью.
И берег манил многих моряков иначе, как манил моряков другого поколения. Тем было стыдно не прочитать чего-нибудь о стране, куда шли, не повидать чего-нибудь действительно интересного, не сравнить чужой жизни и обычаев с нашими и подчас не задуматься о том, о чем и не думалось.
И сама прелесть роскошной природы, и этот то бурный, то ласково рокочущий океан, и высокое бирюзовое небо, и восход и закат солнца, и дивные серебристые ночи с бесстрастно-томным месяцем и мириадами ласково мигающих звезд — все, все, казалось, говорило и пело о чем-то приподнятом, умиленном и хорошем более чуткой и проникновенной душе моряка от более частого его общения с природой.
Эти плавания оставались часто прелестными воспоминаниями.
Артемьев мог вспомнить о своем первом дальнем плавании, как и большая часть сослуживцев, как о чем-то тусклом, скучном и неприятном.
Часто чинили машину броненосца. Трусили на переходах. Однообразны, скучны были долгие стоянки на Дальнем Востоке. Плавали редко, ради осторожности капитана, боявшегося и перетратить уголь, и испортить благополучие своих плаваний, и следовательно карьеру.
Неуверенный в умении управлять своим броненосцем, стоящим миллионы, он не любил плавать и недолюбливал моря. Недаром же его называли «цензовым» моряком. Добродушно лукавый, не строгий по службе и даже слегка заискивающий у офицеров, как человек, у которого есть какие-то секретные фамильярные отношения к казенным деньгам, он только «выплевывал» ценз, чтобы поскорее быть произведенным в контр-адмиралы с увольнением по семейным обстоятельствам в отставку, — благо честолюбия в нем не было и деньжонки припасены. С таким подспорьем к пенсии можно жить скромненько с семьей хотя бы и в Петербурге.
Молодой лейтенант три года на Дальнем Востоке добросовестно служил, исполняя нехитрые обязанности вахтенного офицера и не питая уважения к своему капитану.
Мягкий, добрый по натуре сам, он не наводил страха на матросов, но «умывал руки», когда другие наводили его. Не его дело, хотя и неприятно.
Он не думал, как и большая часть людей, ни о задачах и правилах жизни, ни о том равнодушии ко злу, личному и общественному, которое испытывал и сам и видел в сослуживцах и в товарищах. Он только смутно понимал и чувствовал, что не так благополучна жизнь, и что на моряках, как и на всех интеллигентных людях, отражаются общие веяния, понижающие нравственные и общественные запросы.
Недаром же ему были несимпатичны и неразборчивость средств в погоне за карьерой, положением и деньгами, и те успехи наглости, лицемерия и невежества, которые невольно бросались в глаза и в обществе, и среди моряков, и среди тех корреспондентов, называющих себя литераторами, которые выхваливали «чудеса техники и деятельность высшего морского начальства», и в газете, которую по привычке Артемьев читал и на Дальнем Востоке.
И Артемьев отбывал службу на броненосце и старался избыть скуку на берегу. Там вместе со всеми дулся в карты, покучивал и, после ужинов, обильных вином, «любил» и китаянок, и японок, и заезжих француженок, и англичанок, и русских быстро влюбляющихся окраинных дам.
Он не особенно разбирал достоинства и прелести женщин, но зато и забывал их на следующий день. Только встреча после возвращения в Россию с Софьей Николаевной и любовь к ней, непохожая на прежние авантюры, заставили взглянуть на себя, одуматься и о многом задуматься… И семь лет пронеслись так счастливо!
А теперь?..
«Ужели он такой „подлец“, что не может ни сбросить с себя чар „великолепной Варвары“, ни признаться „святой Софии“, что она нелюбимая, и они должны разойтись?»
Такие мысли пробегали в голове Артемьева, когда ему живо представилось последнее прощание с Варварой Александровной, вдруг сделавшейся «Вавочкой». Словно бы в доказательство своей любви, она вдруг решилась «забыть для него первый раз в жизни долг жены», и горячею лаской еще более отравила доверчиво влюбленного моряка.
X
Когда Артемьев подъехал к крейсеру, там пробили две склянки.
Был час дня. После обеда команда отдыхала. Кроме вахтенного офицера и нескольких вахтенных матросов, наверху — ни души.
«Видно, не обрадовались новому старшему офицеру!» — подумал Артемьев, приставая к борту.
Щегольски одетый, в белой тужурке, мичман, в фуражке по прусскому образцу, входящему в моду, безбородый, с закрученными кверху усами, недурной собой, бойкий и не без апломба на вид молодой человек, резким, отрывистым голосом вызвал фалгребных и встретил Артемьева, приложив с официальною напускною серьезностью к козырьку свои выхоленные белые пальцы с несколькими кольцами на мизинце и не без церемонного любопытства рассматривая нового старшего офицера.
О назначении Артемьева на «Воина» уже знали из телеграммы, полученной из Петербурга капитаном.
— Командир дома? — спросил Артемьев, протягивая руку.
— Дома. Только что позавтракал. Верно, еще не спит.
Этот бойковатый, навязывающийся на фамильярность мичман, напомнивший Артемьеву новый во флоте тип «аристократических сынков» и хлыщей, которые рисуются декадентскими взглядами, хорошими манерами, — не понравился Артемьеву, и он с большею сухостью проговорил:
— Велите принять со шлюпки мои вещи и пошлите доложить командиру, что я прошу позволения явиться к нему.
И мичман, уже скорее с почтительным видом подчиненного, промолвил:
— Есть. Прикажете снести в вашу каюту?
— Разве старший офицер уехал?
— Две недели тому назад! Уж мы целый месяц стоим здесь! — прибавил мичман.
И, иронически почему-то усмехнувшись, отдал приказания.
Через минуту сигнальщик доложил:
— Командир просят в каюту!
Артемьев пошел вниз, а мичман Непобедный решил, что новый старший офицер — не из «порядочного общества». Да и фамилия!.. «Что такое Артемьев?» — проговорил мичман.
— Честь имею явиться. Назначен старшим офицером!
Кругленький, толстенький, небольшого роста, упитанный человек лет сорока, в тужурке, с большою бородой, маленькими живыми глазами, лысый, с маленьким брюшком и добродушным лицом, точно сорвался с дивана и торопливыми, суетливыми шажками приблизился к Артемьеву и протянул пухлую, с ямками, короткую руку.
И, как будто о чем-то вспомнив, он вдруг принял серьезный начальнический вид командира, то есть нахмурил лоб, откинул кверху свою круглую голову, приподнялся на носках, словно бы стараясь казаться выше ростом, и неестественно внушительным тоном, который казался ему необходимым по его положению и который сам казался ему и не к месту и стеснительным, проговорил, слегка понижая свой
