следовало бы найти глагол, определяющий одновременно все эти действия, и вдобавок — владеть мимикой, играть, а также танцевать, что я наблюдал при первой встрече с ним.) Его смерть была для меня не просто уходом из жизни старика, которого я любил и который был отцом Шо Прака, моего помощника по работе в Ват Преах Тхеате. Это было концом целой эпохи. Концом эпического века. Молчание Шак Смока будет молчанием героев и богов. Статуи и фрагменты изваяний из моих храмов с его смертью превратились в тени прошлого. Пока был жив старик, у них был рупор, который рассказывал и доносил до людей их поэму… Я тотчас поспешил к нему, к его смертному одру, как говорят во Франции, но который едва ли было можно так назвать. То была бамбуковая циновка с постланным на нее лоскутом клетчатой хлопчатобумажной ткани. Я кинулся к нему с чувством, которое могло показаться несколько смешным или неуместным. Правда, я ожидал увидеть его безутешных близких, которые очень любили старика, а также односельчан и соседей, взволнованных, как и я сам. Я был неприятно поражен, найдя его жилище, которое видел почти ежедневно в течение нескольких лет, наполненным народом. Тут были дети, сосущие собственный палец; девочки с младшими братишками на руках; сидевшие на корточках взрослые мужчины, о чем-то переговаривающиеся между собой; мальчуганы, которые, забравшись в угол, играли на музыкальных инструментах. Став слишком старым, чтобы трудиться на рисовых чеках, Шак Смок не выходил из этой бамбуковой хижины, служившей ему мастерской. Стоявшая на краю дороги, она предназначалась для редких представлений, но фактически превратилась в театр. Никто не проходил мимо него, чтобы не остановиться у хижины. Старик жил в окружении целого сборища обремененных детьми женщин, кормивших их грудью и жевавших бетель; девочек и мальчуганов, игравших в мяч; мужчин, которые заглянули на минуту. И со всеми он вел нескончаемый и бессвязный разговор, перемежавшийся взрывами хохота. В доме у него смешивалось все: жизнь, деревенские дела, забавные шутки, музыка, героические повествования, в которых старик жил на равных с героями и богами, с которыми поддерживал столь же простые будничные отношения, как и с гостями, заходившими к нему домой. Существование Шак Смока проходило в общении с людьми и божествами, во время которого с помощью ножа и пробойника он работал с огромными кусками буйволовой кожи, вырезая как бы кружева, из которых возникали персонажи с округлыми формами и изысканными позами. На экране, натянутом перед очагом, во время бесконечных ночей они воспроизводили сто эпизодов из «Рамаяны» или «Махабхараты». Старый мастер вырезал их с неописуемой нежностью. Не переставая разговаривал с ними. Подробно рассказывал о прелестях Зиты, описывая ее округлые, как мячи, груди, и приглашал слушателей в свидетели ее красоты. Окликал великана Як-Эка, браня его почем зря, и призывал на его голову всевозможные несчастья, которые сам и творил в качестве режиссера представлений. Дети, окружавшие старика, шумно радовались, слушая его плоские остроты, направленные против Ниллифата, этой черной обезьяны. Жизнь Шо Прака походила на спектакль, своего рода комедию дель арте, которая заканчивалась только ночью. Легенда становилась доброй повседневностью, и жизнь деревни превращалась в эпопею. Я сам стал ее участником. Мне следовало бы с недоверием относиться к этим представлениям, чтобы не стать смешным; и я, к своему стыду, узнал, что именно мое Декартово сознание определяло путаницу мыслей и смешение жанров. Мне следовало обратить внимание на те минуты, когда старик, отложив в сторону свой пробойник или скребок, подняв палец, поучал детей, и его лицо, всегда сморщенное от смеха, на мгновение становилось серьезным:
— Сам Кришна обучил людей музыке. Вот почему звуки музыки отличаются от шума, производимого людьми, животными и джунглями. Шумят люди, шумят обезьяны, шумит дождь, но музыка не похожа на шум, производимый ими, потому что с музыкой нас познакомил Кришна, а Кришна — божество. Апсарас научили женщин танцевать. Вот почему движения танца отличаются от движений людей, животных и птиц. Люди ходят, работают, стучат. Животные бегают и скачут. Птицы летают и размеренно взмахивают крыльями. Но движения танца прекрасны лишь оттого, что женщин обучили Апсарас, а они спустились с небес.
И старик, тотчас разразившись смехом, снова брался за инструменты и оглядывался вокруг с игривым видом, словно для того, чтобы нарушить торжественный тон своих поучений.
— А женщины прекрасны, и Апсарас — красивые женщины. Ты ведь любишь красивых женщин, Лив Шоан, поросенок ты этакий?..
Но я неожиданно понял нечто, относящееся к сущности музыки. Музыка может возникнуть лишь в том случае, когда звук не является шумом. Искусство возможно лишь тогда, когда танец — это не марш, а слова поэмы — это слова повседневной жизни. И все-таки половину того, что старик сказал, я так и не понял. Я мерил его мысли лишь сочетаниями произнесенных им слов. А внешние формы, в которые облечены мысли, так обманчивы… Он должен был сначала дать мне серьезный урок. Вокруг старика лежали десятки фигурок из кожи. Разбросанные в беспорядке, они валялись на циновках или в плетеных корзинах. Я видел, как он бесцеремонно обращался с ними, разговаривая, подтрунивая над ними со свойственным ему неисчерпаемым юмором. Я наблюдал, как он вырезал и обрабатывал целый гарем великана Як-Эка и армию обезьян. Все это отличалось такой простотой… Однажды я попросил Шак Смока сыграть для меня какую-нибудь сцену экспромтом; по существу — то же самое, что он делал ежечасно. Моя просьба осталась без внимания. Старик наклонил голову и принялся обрабатывать кожу с таким видом, словно я ничего ему не говорил. Над нами повисло молчание. После продолжительной паузы Шо Прак, смущаясь, сказал, что это невозможно. Он пытался привести какие-то причины: его отец, дескать, устал, у него нет того, что нужно. Настаивать я не стал. Постепенно вокруг нас вновь возник шум голосов; несколько минут я продолжал наблюдать, как он занимается своим делом под смех детворы, болтовню женщин и кудахтанье домашней птицы, прежде чем, выбрав удобное время, уйти восвояси. Я вернулся домой, сознавая, что допустил оплошность, которую не вполне осознал, и принялся за работу. Часа через три или четыре в дверь ко мне постучался Шо Прак. У него был радостный вид, и он сказал, что отец ждет меня. Действительно, старик ждал меня на рисовом поле за пагодой, и я тотчас понял, что моя просьба была неуместна. Я осознал, на какую глупость меня толкнуло незнание основных вещей. Я просил старика сыграть представление для меня, и теперь все было готово. Перед полотняным экраном, натянутым
