Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой - Фридрих Наумович Горенштейн
Я отдал ему штык, однако позднее узнал, что Григорий не закололся, а удавился на ветке старого дуба в том лесочке, где мы ели с ним печённую на костре человечину и где он в одеколонном опьянении хотел обратить меня в телятину. Его искали, чтоб судить, но нашли уже человеческому закону неподсудным. А мясника и повариху расстреляли. Мимо меня же как-то пронесло: то ли след потерялся, то ли не стали возиться с беспризорником.
Сильно лязгнули буфера, послышалось шипение. Нас дёрнуло довольно неприятно, и опять с деревянным стуком упала палка попутчика.
– Ставище, – сказал попутчик, глянув в окно, и было странно, что это говорит тот же человек и тем же голосом, которым он только что рассказывал о своём участии в людоедстве.
Я наклонился и поднял его палку, помня, как тяжело, скособоченно проделал он это в прошлый раз. Он поблагодарил.
– Сколько стоим? – спросил я.
– Минут пять, – ответил попутчик, – а впрочем, дьявол их разберёт. Иногда две минуты стоят, когда график нагоняют. Подождём Парипсы. Там попьём и погуляем.
Действительно, поезд опять дёрнуло, опять упала палка, и я её опять поднял.
– Вы так замучаетесь с моей палкой, – сказал попутчик, – я её на крючок повешу, рядом с беретом.
– Нет, лучше уж на полку для вещей, рядом с портфелем, – сказал я и, взяв палку, уложил. – Вот теперь прочно.
Мы уже проехали довольно большое расстояние, прогрохотали над оврагом, расположенным примерно на полпути между Ставищем и Богуйками, а мой попутчик всё молчал. Я уж думал, что на этом его рассказ прервётся, мне уж показалось, что он спит и придётся самому сидеть, слушая если не его голос, то колёса под полом вагона. Спать я вряд ли теперь смог бы. Да и Чубинец не спал, а, оказывается, просто сидел с закрытыми глазами.
– Не могу понять, – сказал он наконец, – не могу понять этот переход от жизни чёрной к жизни если не белой, то серой. Когда живёшь, оно само собой случается, а когда думаешь – понять трудно. Ещё недавно ходил чёрным кровавым поносом, ел человечьи котлетки, чуть сам в эти котлетки не был обращён, а уж волнуешься, что не смог достать билеты на спектакль «Овод» в местный театр имени Ивана Кочерги, или лежишь на койке и рассчитываешь, как бы это успешней распространить лотерею Осоавиахима, чтоб заслужить поощрение и улыбку Галины Щебивовк, комсомольского секретаря нашего треста прохладительных напитков. Мне кажется, жизнь наша здесь, на земле, – явление неестественное. Не надо доверять ни страданиям, ни радостям, не надо принимать их всерьёз. Вот если так понимать, тогда чёрное, серое и белое легко можно меж собой сшить в общий половичок, который должен у порога в рай лежать и об который все, независимо – святые или грешники, должны перед входом ноги вытирать.
Друг Григория Чубинца нельзя сказать, что высоко комиссарил, однако всё-таки на работу меня устроил возчиком в артель по производству сельтерской воды. Работа мне нравилась, с конями я обращаться умел, и кони были не скаковые, ломовики, которые тащили платформу с бочками или ящики с бутылками. На такой работе моя хромота большой помехой не была. То время, если вы помните, называли временем энтузиастов. И в фильмах тех лет так оно изображено и так о нём поётся. И правильно поётся. Не знаю, как старики, но молодёжь того времени находилась в кипении. Нас подогревали, а мы кипели, как пшённая каша без молока и жиров. Постная водяная пшённая каша особенно сильно клокочет. Как-то приехал к нам из Киева лектор по астрономии и привёз с собой переносной телескоп, в который каждый желающий за рубль пятьдесят копеек мог глянуть на солнце. Рубль пятьдесят, если вы помните, стоимость порции мороженого. Глянул я – и в телескоп солнце показалось мне кипящей пшённой кашей. Именно в подобный телескоп мы смотрели тогда на мир, и всё вокруг нас кипело.
Лично я, работая, учился в вечерней школе рабоче-крестьянской молодёжи, так что к сороковому окончил семь классов. Плюс посещал сразу три кружка: литературный, который вёл преподаватель пединститута имени Нечуя-Левицкого Цаль Абрамович Биск, драматический, который вёл артист местного театра Леонид Павлович Семёнов, и политического образования, которым руководил лектор горкома товарищ Попач, он же председатель местного Осоавиахима. Попач этот был человек тёмный, но авторитетный. Говорили, он цитаты Ленина от цитаты Молотова не отличит, однако всегда сидел в президиумах торжественных заседаний. Любил слово «пэрвопрычына», через «э» и «ы». Иногда называл себя не лектор, а «пэдагог». В пивной его как-то ударили, так он крик поднял: «Вы пэдагога стукнули!» В общем, по эрудиции – полная противоположность Цалю Абрамовичу Биску, но по темпераменту они были схожи. Вот уж кто кипел. Только рот раскроет, как оттуда: «Пролетарский интернационал», «Парижская коммуна», «оппортунизм», «троцкизм», «фашизм»…
На обсуждении спектакля «Овод» в местном театре имени Ивана Кочерги Биск выступил разгромно: «Эта сладенькая революция, сентиментальные Чарские от революции нашему юношеству не нужны». И объяснил, что Чарская – антипролетарская писательница буржуазного мещанства. Вообще ко мне Биск относился хорошо за моё незаможное происхождение и одобрял первые мои литературные опыты, советуя читать драматурга Киршона. Но насчёт «Овода», которого играл Леонид Павлович Семёнов, не все с Биском были согласны, даже большинство не согласно, и я в том числе. Особенно, когда выступила Галя Щебивовк, наш комсомольский секретарь, которая, как многие девушки города, была в Леонида Павловича влюблена. Оно и неудивительно: Леонид Павлович – прекрасный, душевный человек и хороший актёр с отличными данными: рост, голос – баритон, большое обаяние. Но, несмотря на все возможности по женской части, жил он один со своей слепой сестрой, гораздо старше его возрастом.
Можете себе представить, как возмутило многих выступление Биска против Леонида Павловича, а Галина Щебивовк так прямо и заявила Биску: «Я сейчас разревусь в знак протеста против вашей демагогии». И добавила, что ей известно, будто Цаль Абрамович является земляком Троцкого и даже внешне на Троцкого похож: такая же бородка и очки. После этих слов всё переменилось. Цаль Абрамович побледнел и скрылся, Леониду же Павловичу устроили овацию. Директор местного театра Гладкий вручил ему цветы, а председатель Осоавиахима Попач наградил Леонида Павловича отрезом на костюм, заявив, что известный актёр отрез выиграл по лотерее Осоавиахима, реализация которой производится среди трудящихся на основе полной
