Другие ноты - Хелена Побяржина
– Ты хотела бы с ним увидеться? – Мечик говорит таким тоном, которого я от него никогда в жизни не слышала.
– Нет. С чего ты взял… Я бы не хотела.
– Тогда зачем мы сюда приперлись? Тебе не был «послан этот ресторан»! Ты хочешь «оправдать случайности и совпадения», серьезно? Или создать для них почву?! Ты пришла сюда, потому что тебе нравится бесконечность…
– Мечик!
– Послушай, я предупредил тебя о его появлении только для того, чтобы уберечь от… не знаю. От сюрприза! – Мечик сделал воздушные кавычки. – Если бы я хорошенько подумал… Короче, не на эмоциях я тебе об этом вообще ни слова бы не сказал.
– Давай просто забудем об этом!
– Ты уверена, что притащила меня сюда, чтобы забыть?
– Но и встретить его на набережной и на любом из пляжей – не так уж нереально, верно?
– Их встретить. Их. Он приехал с семьей.
16
Итак. Они идут к нему на новоселье.
До чего же все-таки неприятно, что он Славин друг. А Слава продолжает: «Совсем рядом с метро и, представляешь, через дорогу от магазина… ну помнишь, того, где тебе люстра понравилась… Пойдешь со мной?.. Кстати, у него появилась девушка…»
Она замирает у зеркала, точно ждет какой-то физической реакции от своего организма. Острого укола в подреберье. Болезненного толчка под дых. Но ничего не происходит. Ей нравится, что ничего не происходит и тело никак не реагирует.
– Да, – говорит она, – я знаю.
Нужно было удивиться, но она ответила утвердительно, получилось, соврала, засмеялась:
– Дама бальзаковского возраста, страстная брюнетка, не в его вкусе.
– Почему? – удивился Слава. – Студентка светленькая… Скажешь тоже, откуда тебе знать… Даже я не знаю, кто в его вкусе, а кто нет. Женька, вообще, не так прост, как кажется.
И не всегда является тем, за кого себя выдает, думает она.
На улице неожиданно холодно, точно сентябрь демонстративно выключил враз обессилевшее лето, отказав ему в возможности воспрянуть духом и теплым воздухом. За день город стал неприветливым и насквозь промокшим, когда они выныривают из перехода, Слава торопится, не ждет и не берет ее за руку, на нем тонкая рубашка, должно быть, ему некомфортно. О ней он позаботился, сказал: обязательно надень плащ, обязательно. Она не позаботилась о нем. Ничего подобного не сказала. Даже не подумала сказать. Даже не подумала подумать. В ней растет жалость к Славе, когда они идут порознь и на расстоянии, иногда он оглядывается, молча призывая ее поторопиться. На подходе к светофору она догоняет его, говорит: зря ты не надел куртку. Хочет сказать: зря мы вообще туда идем.
Дом действительно рядом с метро, через дорогу от магазина, где она планировала купить не люстру, конечно, вечно мужчины все путают, кто сейчас вешает люстры, нет, не люстру, а абажур под старину, очень симпатичный. Слава указывает на дом, гадая, какой балкон может быть Женин, но она обращает внимание совсем на другое здание, чьи освещенные окна образуют пламенное сердце. Как жаль, что у нее нет с собой фотоаппарата.
– Да, – говорит Слава, – я бы тебя с удовольствием сфотографировал сейчас… Запечатлел на память хорошенький красный носик. Кстати! По-моему, ты до сих пор плохо представляешь, насколько сильно я тебя люблю…
Она делает шаг к нему навстречу. Или несколько шагов. В сущности, это не важно.
– Вот уж никогда бы не подумала, что ты целуешься в людных местах, – говорит она.
Подъезд, куда они заходят, ничем не примечателен. Только дверь в квартиру новая. Она слышит, как грохочет ее сердце на фоне тихого шороха электрического счетчика.
Женя очень весел. Он с таким энтузиазмом встречает их у порога, так неподдельно рад их появлению, что даже Слава кажется обескураженным. Она невольно думает: может ли что-нибудь сбить этого человека с толку / с позы / с всегдашней улыбки?
В просторной гостиной на диване, напротив когда-нибудь-будущего телевизора, а пока только тумбочки, сидит девушка с почти черными волосами. Очень ухоженная. Из породы людей, транслирующих свою респектабельность. Она, конечно, давно не студентка.
Слава вопросительно-изумленно переводит взгляд с нее на девушку. Она пожимает плечами. Не хочет ни о чем таком думать – объяснять, что сказала – просто. Брюнетка окидывает их равнодушным взглядом и поднимается с дивана.
– Евгения уже уходит…
Надо же, думает она, прямо Валентин и Валентина.
Слава принимается неуместно и несколько фамильярно уговаривать девушку остаться, неотступно следуя за ней до входной двери; «у меня дела… бу-бу-бу… приятно познакомиться… бу-бу-бу… но мне пора». Она подходит к окну: все-таки интересно разглядывать улицы из чужих окон. Асфальт блестит, притворяясь подгоревшей хлебной корочкой, свет фонарей скупо освещает двор, местами срезая перспективу. Летом здесь, вероятно, чудесно. Немного шумно при открытых окнах, поскольку дворы с детскими площадками не располагают к тишине. Но если на клумбах растут цветы и эти кусты под окнами – сирень…
– Как ты? – спрашивает Женя, подходя со спины, точно заговорщик.
– Спасибо, хорошо.
Он не провожает свою девушку, а интересуется жизнью чужого человека. Она чувствует его дыхание за спиной и замирает, боясь шелохнуться.
– Я думал о тебе. Ты мне снилась…
– Господи, Женя…
– Ты веришь в Бога?
– Наверное, нет.
– То есть сомневаешься, веришь или нет?
– Наверное, нет. Не сомневаюсь.
– Ты не похожа на атеистку. Скорее на протестантку. Сплошной протест.
– Что ты несешь. – Она качает головой и оборачивается.
Женя смеется. В его глазах целый мир. Он смотрит на нее, и от этого взгляда ее бросает в жар. Он так близко, что мысль дотронуться до его предплечья не дает ей покоя. Еще немного – и она может потерять контроль.
– Так у вас что – это серьезно? – спрашивает Слава, входя в комнату и заинтересованно проверяя на прочность дверную коробку. – Ты уже расстался с той юной медичкой? Забыл, как ее зовут.
– В студентках меда есть один существенный недостаток, – говорит Женя, с заметным нежеланием отстраняясь от нее. – На третьем курсе они убеждены, что болеют всеми известными болезнями сразу и находятся при смерти. Но нет. Я, конечно, с ней не расставался. Одно другому не мешает.
Даже если это и правда, то сказано, разумеется, нарочно, – очередное бодрое позерство, злорадство, будто она в чем-то провинилась.
– Да ты просто монстр! – с иронией восклицает Слава.
Пока эти двое, сидя на диване, о чем-то разговаривают, время от времени разражаясь громогласным смехом, она все пытается понять связь между непозволительным поцелуем и своим теперешним состоянием. Ничего путного не выходит. Никаких знаков. Женя то и дело бросает в ее сторону недвусмысленные взгляды: она потрясенно отмечает про себя, что это – не шутка и не предложение, а внутренняя борьба, которую он пытается спрятать на свой лад. Значит, не так уж он неуязвим, как оказалось. Он жалеет о том, что произошло, или не жалеет? А что, собственно, произошло? Как будто ничего, просто все перевернулось с ног на голову. Дело ведь не в том, что Слава его друг. Точнее, не только в этом. Она думала, что тот поцелуй был некой личной Жениной победой, но теперь отчетливо видит, что он стал его поражением. Женя не может, не умеет признавать поражений. Напускное равнодушие красноречивее любых слов. Не говоря о плохо скрываемом превосходстве в этом похлопывании Славы по плечу, такая ненавязчивая демонстрация триумфа – блеф человека, у которого жизнь (якобы) удалась, подумать только, едва за двадцать, а уже квартира, заботливо приобретенная родителями, чтобы не пришлось мыкаться по коммуналкам.
Она пытается вникнуть в их разговор, но его суть остается недосягаемой для понимания: просто невнятное умиротворяющее бормотание. Такое бесконечное путешествие в себя, погружение в воду, от которого бегут мурашки, – так бывает, когда гладят по голове или когда следишь за повторяющимися движениями. Ей хочется больше не привлекать его внимания и хочется привлечь еще сильнее. На что она, собственно, рассчитывает? Бездарная, неразумная кокетка. Есть вещи, которые невозможно объяснить, как невозможно объяснить силу гравитации. И есть вещи, которые можно исправить. Стереть, как пыль с пюпитра или разводы с кафеля, тот глупый, безрассудный поцелуй на балконе. В квартире, где она еще будет очень счастлива.
Бессознательно она тянется за сумкой, оставленной
