Современная семья - Хельга Флатланд
— Ты же никогда не умрешь? — шепчу я в ее волосы, растрогавшись.
Мы часто полушутя-полусерьезно задаем друг другу этот вопрос. Мама со смехом отпускает меня.
— Нет, не умру.
Мы разрешили детям поплавать перед сном в бассейне. Папа пошел с ними. Устроившись на террасе, я смотрю, как они играют, как веселится папа — ничуть не меньше Хедды и Агнара, и вспоминаю, как он всегда играл с нами, играл всерьез. Когда мы детьми приезжали на ферму к дедушке с бабушкой, то обязательно строили там целый поселок из брикетов обмолоченной соломы. Собирались все дети в округе, и заключался строгий уговор о правилах игры: как она будет проходить, где кухня, гостиная, спальня, кому быть конунгом, кому рабом, а кому разбойником. Как-то под вечер заглянул папа, и все подумали, что он пришел звать нас домой, но папа вдруг спросил, нельзя ли ему поиграть с нами. Я растерялась и одновременно очень гордилась им, а через несколько минут уже забыла, что это мой папа — так азартно он включился в игру, и никто никому нарочно не поддавался.
Выходит Хокон и садится рядом со мной. Я часто думаю о том, насколько разным было наше детство, и пытаюсь понять, как это сказалось на нас обоих. Вот с Эллен у нас все совпадает — одни и те же воспоминания, ассоциации, правила. Ау Хокона совсем другие ориентиры, он рос в иных условиях, почти в одиночестве, и уже в другую эпоху.
Мама, Эллен с Сименом и Олаф разговаривают на кухне, слов не разобрать, слышен лишь громкий смех Эллен. Вскоре она выходит на террасу с оливками, ветчиной и сыром на подносе и парой бутылок вина, ставит все это на стол и садится к нам. Следом появляется Симен и обнимает Эллен сзади, целуя ее в шею с каким-то хрюканьем. Обычно меня смущает их откровенно сексуальное поведение при нас, но сейчас мне все равно.
Олаф зовет детей, выразительно показывая на часы.
— Агнар, мы договаривались, — кричит он.
— Не слушайте его, — вмешивается папа, к великому удовольствию Агнара и Хедды.
Я оглядываюсь в поисках мамы, но не вижу ее на кухне.
— А где мама? — спрашиваю я.
— Она собиралась прилечь, — отвечает Олаф.
— Да нет, она пошла на прогулку, — возражает Хокон.
— Одна?
Мой вопрос звучит бессмысленно, поскольку все остальные здесь. Мной овладевает беспокойство, хотя это вполне в мамином характере — демонстративно найти себе другое занятие, когда все собрались провести время сообща.
Ответа не последовало; по-видимому, никто, кроме меня, и не волнуется, так что я тоже стараюсь не думать о маме. Последую совету Олафа: меньше переживать за других, не пытаться угадать ни их настроение, ни кто и какие эмоции испытывает в данную минуту. Это бесполезно, говорит Олаф, и он, разумеется, прав, но от этой привычки так трудно отказаться. Годами наблюдая за мамой, я изучила малейшие движения ее лица и по морщинке в уголке губ могу определить, расстроена она или смирилась с обстоятельствами, по движению маминых бровей замечаю, что она устала, а по ее взгляду понимаю, счастлива ли она. Мне порой приходит в голову, что, случись у мамы инсульт и утрать она речь, я оказалась бы единственной, кто сумел бы общаться с ней и понимать ее. Я так привыкла автоматически объяснять себе ее мимику, что, даже еще толком не успев увидеть маму, едва войдя в комнату, чувствую ее настроение.
Она возвращается спустя полчаса, когда я укладываю Хедду. Мама заглядывает пожелать спокойной ночи. Кажется, она плакала, и мне непросто сдержаться, чтобы не расспрашивать и не перебирать никаких догадок, и я стараюсь сконцентрироваться на Петсоне и его коте Финдусе, раз уж Хедда взяла именно эту книжку с собой на каникулы.
Утром меня будит непрерывное гудение цикад. Я вспоминаю, как Агнар объяснял нам, что этот характерный звук — вовсе не пение, а шум от трения крылышек на спинках самцов, которые стремятся привлечь своим треском самок. Я смотрю на Олафа. Он лежит на спине, заложив руки за голову, словно позируя. Поворачиваюсь к нему и кладу ладонь на его грудь, чтобы кончики моих пальцев коснулись тонкой кожи в ямке между ключицами, которая дрожит с каждым ударом пульса. Ритм сердца и дыхания неизменно отзывается во мне ощущением надежной защиты.
Олаф не проснулся от моего прикосновения. Может, все-таки разбудить его, чтобы мы могли заняться сексом, пока не проснулась Хедда? Так я представляла себе это в Осло, мечтая о неторопливом утре с прекрасной погодой, мягким ветерком и бликами солнца, которое прорезается сквозь белые занавески. И чтобы были только Олаф и я. Но тут я вспоминаю о маме с папой и о том, что папе сегодня семьдесят. Я слегка целую Олафа в шею, он просыпается, встряхивает затекшую руку, обнимает меня и притягивает к себе.
— Хотела разбудить тебя, чтобы мы могли поразвлечься, но вспомнила, что сегодня папин день рождения.
Олаф раскрывает глаза, смотрит на меня и смеется:
— Так ты меня разбудила, чтобы это сказать?
Киваю, улыбаюсь. Прошло немало лет, прежде чем я все-таки смогла заниматься сексом с Олафом, когда мама и папа рядом с нами, в том же доме или гостинице, даже если их номер очень далеко от нашего. Ощущение присутствия родителей неизменно, сколько бы метров бетона и кирпичей нас ни разделяли. После того как мы стали жить с Олафом, я далеко не сразу решилась провести лето в одном домике с родителями. Но мне по-прежнему неудобно, я не могу расслабиться и перестать думать о них. И хуже всего то, что они наверняка думают, что мы занимаемся сексом. Олаф не понимает этого: мы ведь взрослые люди, женатые, у нас уже двое детей. Я не могу объяснить ему, но то, что родители могут так обо мне думать, кажется каким-то непрошеным вторжением в нашу жизнь.
— Все с тобой ясно, — улыбается Олаф. — Ну что ж, придется придумать другой способ отметить юбилей твоего папы.
Сегодня папа долго не встает. Я знаю, каких усилий ему стоит оставаться в постели, чтобы Агиар и Хедда могли разбудить его праздничной песней, и я очень благодарна ему за это.
Обычно папа поднимается в шесть и сразу отправляется на пробежку, уверяя, что день не задастся, если не получится утром побегать. Из-за многолетнего бега по асфальтовому покрытию у него теперь болит левое колено. Папа был чрезвычайно расстроен заключением врача о возможной операции, говорил об этом неделями, отказывался
