Представление о двадцатом веке - Питер Хёг
Амалия стоит спиной к публике, и в этом нет ничего странного — маленькая дочь богатых родителей, и поставили ее здесь для украшения. И еще чтобы показать лучшим семьям Рудкёпинга, что у нас, семейства Теандер Рабов, есть не только самое замечательное в мире отхожее место, но еще и дети-ангелы, совершенно равнодушные к вашим восхищенным взорам. Такие мысли посещают проходящих мимо людей, и так подумала бы и Старая Дама, окажись она поблизости, но Амалия ничего такого не думает. Если она и повернулась спиной к толпе, то лишь потому, что разглядывает в округлой поверхности фаянсового унитаза искаженные отражения тех, кто проходит мимо. И тут неожиданно она делает для себя открытие, я даже могу сказать: одно из главных открытий своей жизни. Амалия видит, как отраженное помещение внезапно обретает глубину и перспективу, и позади удивленных взрослых и разинувших рты детей возникает луг, по которому разгуливают диковинные оранжевые животные, дальше за лугом видится какой-то лиловый лес, в лесу этом кто-то играет на флейте, и тут с ней происходит что-то странное. Трудно сказать, что именно, но мне кажется, что с этой минуты Амалия всю свою жизнь будет искать эти звуки флейты и этот райский пейзаж, который, как ей показалось, открылся ей и только ей одной, и неважно, что через мгновение он исчез, а она весь день, пока шаги последнего гостя не затихли в дальних коридорах, так и простояла на возвышении, погрузившись в воспоминания о своем видении и проникнувшись торжествующей меланхолией своей избранности.
Амалия никогда не встречалась со своим дедом, но однажды тетя Гумма показала ей его фотографии. Гумма после неудачной операции на бедре стала инвалидом. По лабиринтам коридоров и бесконечным вереницам комнат она перемещалась на хитроумном трехколесном велосипеде с блестящей черной лакированной рамой. Однажды она предложила маленькой Амалии прокатиться вместе, и совершенно случайно они заехали в комнату, которую им больше так никогда и не удалось отыскать. Там, в этой комнате, Гумма показала Амалии несколько дагерротипов, на которых был запечатлен Фредерик Людвиг Теандер Рабов, дедушка Амалии. Дагерротипы эти относились к разным периодам его жизни — начиная с той ночи, когда он, будучи еще молодым человеком, выиграл в карты старый ручной типографский станок и несколько пачек пожелтевшей бумаги, до того времени, когда контуры его мускулистого тела начали размываться, и в конце концов от него остались лишь неясные очертания. На самых последних снимках он лишь едва угадывался рядом с женой, бабушкой Амалии, словно облачко порошка в свете магниевой вспышки.
Ко времени описываемых событий скромный листок частных объявлений, который он когда-то начал издавать — одержимый преклонением неграмотного человека перед печатным словом, — превратился в ежедневную газету, а о нем самом давно успели позабыть. Никто и представить себе не мог, что кто-нибудь другой, кроме бабушки Амалии, отец которой, как поговаривали, был мусорщиком и золотарем, то есть зарабатывал себе на жизнь вывозом из города дерьма, мог возглавлять газету. Сама она с тех пор больше не показывалась за стенами дома, и общественность знакомилась с ее легендарными знаниями о жизни города и окрестностей на страницах издания, где она предсказывала рождения и смерти, самоубийства и банкротства задолго до наступления этих событий, в связи с чем в городе утвердилось мнение, что судьба всех жителей находится не иначе как в руках провидения, с которым Старая Дама заключила сделку. Вот почему газета сохранила своих подписчиков и после того, как бабушка Амалии перестала появляться на людях и проводниками ее воли стали типографские рабочие и журналисты издания, которое воплощало ее самые честолюбивые замыслы, — на шести непроклеенных листах публиковались статьи, по которым, читая о событиях вчерашнего дня, почти все жители города, острова Лангелан и большей части Фюна пытались угадать свое будущее.
К этому времени на Рыночной площади уже возвели большой белый дом. Обнесенный оградой, неприступный, с многочисленными карнизами, он походил на меловую скалу. За его стенами и скрылась Старая Дама. В тот день, когда была устроена демонстрация ватерклозета, дом впервые за долгие годы распахнул свои двери. Лишь у самых пожилых горожан сохранились, со времен строительства, смутные воспоминания о прямоугольном дворе, где гасли любые звуки, о колодце под навесом и о тихих, темных галереях с колоннами.
Где-то в глубине дома, в какой-нибудь гостиной или в кабинете, Старая Дама по-прежнему каждое утро диктовала секретарю передовую статью газеты — сама она так и не научилась читать и писать, — и в это время в таких же комнатах очертания ее мужа, дедушки Амалии, о котором окружающий мир уже давно забыл, постепенно расплывались, а через несколько лет он и вовсе исчез. Старая Дама все реже и реже появлялась перед родственниками, и за все свое детство Амалия видела ее лишь несколько раз. Толпы поверенных и секретарей, без которых теперь было не обойтись — ведь Старая Дама скупила сначала все другие газеты, а позже типографии и бумажные фабрики, — получали надиктованные ею распоряжения на листках бумаги, неизвестно каким образом попадавших по утрам на письменные столы в кабинетах и машинописных бюро, которых с каждым днем становилось все больше и больше.
Даже в знаменательный день вышеописанной премьеры, в то ватерклозетное воскресенье, Старая Дама не показалась на людях, но несмотря на ее отсутствие (впрочем, может быть именно благодаря ему), у посетителей возникло
