Школьные годы - Георгий Полонский
— Вижу! — огорченно и дерзко вырвалось у нее. Помолчали.
— Где же наши? — Наташа оглядывалась и не находила никого из девятого «В».
— Пишут сочинение. У меня отобрали под это дело урок.
— Вам жалко?
— Жалко, что не два.
Слова были сухие и ломкие, как солома.
— Пойдемте посмотрим, — предложила Наташа, и Мельников пожал плечами, но пошел за ней к двери девятого «В» — по инерции, что ли…
Наташа заглянула в щель и сумела прочесть последнюю тему:
— «Мое представление о счастье»… Надо же! Нам Светлана Михайловна таких тем не давала, мы писали все больше про «типичных представителей»… А смотрите, физиономии какие — серьезные, одухотворенные…
Слышит ли он ее? О чем думает?
— А Сыромятников списывает! — углядела Наташа. — Чужое счастье ворует…
— Это будет перед вами изо дня в день, налюбуетесь, — отозвался Мельников.
Гудела, бурлила, смеялась большая перемена. Ребячья толкотня напоминала «броуново движение», как его рисуют в учебнике Перышкина.
— Не понимаю, как они пишут такую тему, — вздохнула Наташа. — Это ж невозможно объяснить — счастье! Все равно что прикнопить к бумаге солнечный зайчик…
— Никаких зайчиков. Все напишут, что счастье в труде.
Он был сейчас похож на праздного, постороннего в школе человека. Что это — позиция? Проза? Тоска?
Открылась дверь, выглянула Светлана Михайловна. Дверью она отгородила от себя Наташу, видит одного Мельникова.
— Может быть, зайдете? — предлагает она. Но, перехватив его взгляд, оборачивается: ах вот что! Воркуете? Но нельзя ли подальше отсюда, здесь работа идет, сказал ее взгляд. Резко закрылась за ней дверь. Звонок.
— У меня урок, — говорит Наташа.
— А я свободен, — с шалой усмешкой, с вызовом даже отвечает Мельников, словно он неприкаянный, но гордый люмпен, а она — уныло-старательный клерк.
И они разошлись.
Девятый «В» писал сочинение второй урок подряд, не разогнувшись и в перемену.
Молча протянула Светлане Михайловне свои листки Надя Огарышева, смуглая тихоня с большим бантом.
Генка взял себя в руки и дописал наконец первую фразу: «Счастье — это, по-моему, когда тебя понимают».
Когда он поднял голову, Светлана Михайловна растерянно глядела в сочинение Огарышевой.
— Надюша… золотце мое самоварное! Ты понимаешь, что ты понаписала, а? Ты себе отчет отдаешь? — Она сконфуженно, натянуто улыбалась, глядя то в листки, то на ученицу, а в глазах у нее была паника. — Я всегда за искренность, ты знаешь… я потому и предложила вам такую тему! Но что это за мечты в твоем возрасте, ты раскинь мозгами-то…
— Я, Светлана Михайловна… думала… что вы… — Надя Огарышева стоит с искаженным лицом, наматывает на палец колечко волос и выпаливает наконец: — Я дура, Светлана Михайловна! Ой, какая же я дура…
— Это печально, но все-таки лучше, чем испорченность. — Светлана Михайловна говорит уже мягче: девочка и так себя казнит…
Класс с интересом следит за разговором, почти все оторвались от своей писанины.
— А чего ты написала, Надь? — простодушно спрашивает Черевичкина.
— Ну, не хватало только зачитывать это вслух! — всплеснула руками Светлана Михайловна и строго окинула взглядом растревоженный класс:
— В чем дело, друзья? Почему не работаем?
— А почему не прочесть? — напирает Михейцев. — А вдруг мы все, как Огарышева, неправильно пишем?
— Успокойся, тебе такое в голову не придет…
Даже сквозь смуглоту Надиной кожи проступила бледность. Она вдруг сказала:
— Отдайте мое сочинение, Светлана Михайловна.
— Вот правильно! Возьми и порви, я тебе разрешаю. И попробуй написать о Катерине, может быть, успеешь… И никогда больше не пиши такого, что тебе самой же будет стыдно прочесть!
— А мне не стыдно, Светлана Михайловна. Я прочту!
— Ты… соображаешь?! — всплеснула руками Светлана Михайловна. — В классе мальчики!
— Но если вам можно знать, то им и подавно, — объявила Рита.
Класс поддержал ее дружно и громко.
— Замолчите! Отдай листки, Огарышева!
— Не отдам, — твердо сказала Надя.
— Ну хорошо же… Пеняй на себя! Делайте что хотите! — обессилев, сказала Светлана Михайловна и, высоко подняв плечи, отошла в угол класса… — Молчишь? Нет, теперь уж читай!
Повадился мельниковский класс срывать уроки!
Сейчас это выражалось в демонстративном внимании, с каким они развесили уши…
Надя Отарышева читала крамольное сочинение срывающимся голосом, без интонаций:
— «…Если говорить о счастье, то искренно, чтобы шло не от головы, У нас многие стесняются написать про любовь, хотя про нее думает любая девчонка, даже самая несимпатичная, которая уже не надеется… А надеяться, по-моему, надо!..»
Тишина стоит такая, что даже Сыромятников, который скалится своей лошадиной улыбкой, вслух засмеяться не рискует. Девчонки — те вообще открыли рты…
— «Я, например, хочу встретить такого человека, который любил бы детей, потому что без них женщина не может быть по-настоящему счастливой. Если не будет войны, я хотела бы иметь двоих мальчиков и двоих девочек…»
Сыромятников не удержался и свистнул в этом месте, за что получил книгой по голове от коротышки Светы Демидовой.
Надя продолжала, предварительно упрямо повторив:
— «…двоих мальчиков и двоих девочек! Тогда до конца жизни никто из них не почувствует себя одиноким, старшие будут оберегать маленьких, вот и будет в доме счастье.
Я ничего не писала о труде. Но разве у матерей мало работы?»
Надя кончила, а класс молчал.
Она стояла у доски со своими листками и не глядела на товарищей и все мотала на палец колечко волос…
— Ну и что? — громко и весело спросил учительницу Генка.
И весь девятый «В» подхватил, зашумел — облегченно и бурно:
— А действительно, ну и что? Чем это неправильно?
— Ну, знаете! — только и сумела сказать Светлана Михайловна. Куда-то подевались все ее аргументы… Она могла быть сколь угодно твердой до и после этой минуты, но сейчас, когда они все орали «Ну и что?», Светлана Михайловна, вдруг утратив позицию, почувствовала себя ужасно, словно стояла в классе голая…
А Костя Батищев нашел, чем ее успокоить:
— Зря вы разволновались, Светлана Михайловна: она ведь собирается заиметь детей от законного мужа, от своего — не чужого!
— А ну хватит! — кричит Светлана Михайловна и ударяет изо всех сил ладонью по столу. — Край света, а не класс… Ни стыда, ни совести!
Дверь кабинета истории приоткрыла немолодая женщина в платке и пальто, с пугливо-внимательным взглядом.
— Разрешите, Илья Семенович?
— Товарищ Левикова? Ну входите…
Женщина боком вошла, подала ему сухую негибкую ладонь:
— Здравствуйте…
— Напрасно вы ходите, товарищ Левикова, честное слово.
— Почему… напрасно? — Она присела за парту и вынула платок. — Я ж не просто так, я с работы отпрашиваюсь…
— Не плакать надо передо мной, а больше заниматься сыном.
— Но вчера-то, вчера-то вы его опять вызывали?
В дверь заглянула Наташа.
— Илья Семенович… Извините, вы
