История села Мотовилово. Тетрадь 5 - Иван Васильевич Шмелев
Хотя с мужем Марья и примирилась, но в семье чувствовала себя все также неловко и придавлено. Свекровь отношение к снохе не изменила и все так же с нее из-за малостей взыскивала. И деверь Санька с своим болтливым языком не унимался, частенько дело не в дело, высказывал свои насмешки с подковырками, хотя иногда и осаждал его отец:
– Ты свой поганый язык прикуси, а то я тебе его обрежу! – Санька после таких слов затихал, а дня через три все забывал и начинал снова.
Одно у Марьи утешенье – выйдя в огород, она ждет, когда там появится шабрёнка Савельева Любовь. Она с ней и побеседует, по-бабьи поговорит, отведёт свою наболевшую душу.
– Ну как, молодая, дела-то? Опять пришла, – сочувственно завела разговор Любовь.
– Ничего! Я бы не вернулась, да внутре почувствовала,там стало часто дрыгаться. Перед уходом я зафорсила, а теперь опомнилась, приходится стерпливать. Хотя я ни в чем не виновата была.
– А жалко тебе мужа было, когда уходила? – спросила Любовь.
– И жалко, и нет, ведь он, кроме каталок, ни лаптей сплести не может, ни кола обтесать не может, – расхаивая способности мужа, высказалась Марья.
– Конечно, он звезд с неба не хватает! – поддержала ее и Любовь.
– Это было бы полбеды, – продолжала Марья, – да все дело в свекрови, ведь она меня во всем упрекает и контролирует. Послала она меня одну в поле картошку полоть, наложила она мне в кошель обедку, так я за обедом побоялась все-то съесть, постеснялась, как бы обжорой не назвала. У нее на это ума хватит. Да и брюхо-то у меня и так распирает.
– Уж больно дивно получается, свою же сноху и так возненавидела, – пожалела Марью Любовь.
Знатный в селе труженик, семьянин Иван Федотов, решил отделить сына Михаила. В такой большой семье всем не ужиться. Летом, после весеннего сева, занялся постройкой дома для Михаила. Место подвернулось поблизости. Увезли на катках свой дом на новое место Комаровы. Вот тут, на углу, и решил Иван поселить сына Михаила.
Желая сына отстроить как можно скорее, Иван вставал утром спозаранку, пока остальные еще спят, брал в руки топор и отправлялся на стройку. Потяпывал топором, прилаживал бревна.
– Бог помочь! – поприветствовал Ивана мимо его проходивший Семион Селиванов. – А ты отдохни, уж больно ты круто взялся. Давай посидим, закурим.
– Бог спасет! – весело отозвался Иван, – только я сыздетства не курю, не сосу, рази когда был ребенком, сосал, и то не помню, – отшутился Иван. – Так что не в коня корм тратить, а вот насчёт отдохнуть – это я не против, я с солнышком вышел сюда.
– То и есть-то! – подхватил слова Семион. – Ты это бревно как хочешь положить-то? – поинтересовался у Ивана Семион.
– Вот сюда комлем, – деловито ответил Иван.
– Ах, да, ну да, оно так и гласит. Ну, тогда так и валяй, вваливай, – порекомендовал ему Семион. – С детями-то так, одного не успеешь отстроить, как другой подоспеет, с ними только растуривайся.
– Вот именно.
– Ну, пока, я пошёл.
– Всего хорошего, Семион Панфильич!
После кратковременного отдыха Иван один не долго провозился на стройке. Ему вздумалось позавтракать, да и ребят пора будить.
– А я уж давно устряпалась! – встретила его Дарья, подавая ему стопку блинов из чулана. Наевшись, Иван пошёл будить.
– Мишк, Мишк, вставай, очнись! Эх, вот привалило! Спит, как убитый, тебе ли бают, проснись! Рази не для тебя строю! – последний довод пружиной поднял Михаила. Выбравшись из-под теплого одеяла и покинув припахнувшее сладковатым бабьим потом, разомлевшее тело жены, он, кряхтя, встал обуваться в лапти. Иван оторвал от сна и Ваньку, а Панька, Сергунька и Санька как холостяки остались досыпать. Они поднимутся с постелей попозднее и займут свое рабочее место в токарне. После завтрака на стройке работа пошла подружней и поподатней. Тяжёлые бревна подтаскивали веревкой под «Дубинушку». «Дубинушку» запевал сам отец, и под весёлое озорное уханье все трое, по-бычиному упираясь, волокли бревна к месту, укладывали их в сруб.
– Вот, робяты, как под «Дубинушку»-то легко и податно работать-то, а!? – весело усмехался отец, оскаливая свой редкозубый рот и тряся своей редковолосой и отвисшей, как у козы, бородой. Сыновья, подхваливаемые отцом, задорно работали, подражая отцу, азартно смеялись. Все трое работали упористо и дружно. Все трое народ крепкий и хлебный, сила есть. Все трое некурящие, отдыхали мало. Рубя сруб, орудуя топорами, вырубая чашки в бревнах, сыновья вели по одному углу, отец вел два угла.
За ужином отец мало ел от усталости и дремоты, клевал носом.
– Отец, что не ешь? – заметила ему Дарья.
– Я не особо хочу, утром блинов наелся. Я ведь их съел семь блинов всухомятку, да восемь с молоком.
– Эт что же выходит, у тебя в брюхе-то пятнадцать блинов уместилось?
– Выходит, так! И вроде бы как не сыт, ни голоден! – усмехнувшись, добавил он. – Это бы ничего, да утром-то один таскамши бревна, видно, надорвался: животом страдаю, должно быть, от натуги сорвал все в себе. В брюхе, как ножами режет, урчит и понос на девятый венец открылся под вечер. Стало невтерпеж, гашник из рук не выпускаю, замучился, – жаловался он Дарье. В животе у него громко урчало, словно лихая тройка резво разъезжалась по мосту.
– Здоровье всего дороже! – поддержала его Дарья.
– А нам, в крестьянстве, хворать неколи, – заключил свою жалобу Иван и, кряхтя, побрел к печи с тем расчётом, чтоб завалиться на ее разогретую стлань и брюхом припасть к горячим кирпичам, чтоб утихомирить ложные позывы. А Михаил и Ванька, изрядно уставшие за день, едва доплелись до дому, но аппетит у них разыгрался волчий. За ужином они ухобачивали за обе щеки, только за ушами трещало. Припасённое на столе они подмели под метелку. Наверсытку Ванька, взяв в руки пирог величиной с лапоть, начинённый мятой картошкой, примерочно приложив его к животу, не обращаясь ни к кому, шутейно спросил:
– Как по–вашему, уместится он у меня в брюхе, ай нет?
Дарья, видя, что семья разъелась не на шутку и на сыновей напал непомерный жрун, чувствуя, что в чулане хлеб на исходе, а утром придётся плотников кормить завтраком, решила пойти к Крестьяниновым, перезанять хлеба.
Вешая каравай на
