Зародыш мой видели очи Твои. История любви - Сьон Сигурдссон
Прищурившись и поизучав некоторое время парочку под окном, инхаберина недовольно буркнула:
– Ты еще молодая, думаешь, что все знаешь, но я бы на твоем месте вела себя с ним осторожней. Он не такой слабенький, каким хочет казаться. Я думала, в жизни не выдеру у него из рук эту дурацкую коробку! – носком левой туфли инхаберина ткнула в сторону шляпной коробки, стоявшей на полу вместе с остальным его имуществом: лохмотьями и сумкой, где явно умещалось совсем немного.
На этом хозяйка гостиницы удалилась, решительно хлопнув дверью, а девушка Мари-Софи осталась здесь – в комнате номер двадцать три, на втором этаже гостиного дома Vrieslander, в небольшом городке Кюкенштадт в устье реки Эльбы, что в Нижней Саксонии, наедине с раздетым мужчиной. Час назад она собиралась огреть его скалкой, сейчас она должна была его выхаживать.
Мир был охвачен войной…
* * *
Закатав рукава блузки, Мари-Софи потрогала локтем воду и вылила ее в лохань.
– Ну, дружочек, приступим к мытью!
Бедолага вздрогнул. Мальчишка принес ведра с водой и пытался во что бы то ни стало прорваться в комнату. Когда мыло начало растворять грязь, покрывающую его кожу, как паразитирующий грибок, из лохани поднялась ужасная вонь. Она сказала мальчишке, что инхаберина запретила ему входить, что это не развлекательный спектакль. Красные пятнышки казались болезненными, она осторожно проводила по ним подушечками пальцев. Тогда глупый мальчишка заявил, что хочет их увидеть. Она осторожно намылила его воспаленные подмышки: Кого «их»?
– Ну-ка, посмотрим, сможешь ты сам стоять на ногах?
Подхватив бедолагу под руки, Мари-Софи помогла ему подняться – так было удобней помыть ему грудь и живот. Котят!
– Вот видишь, у тебя получилось!
Бедолага стоял в лохани, бессильно уронив руки. Она не знала, смеяться ей или плакать. Его грудь была вся покрыта небольшими шрамами – будто кто-то прикасался там горящим пальцем. Он действительно думал, что она топила котят в лучшей комнате гостиницы?
– И здесь тебя тоже надо помыть…
Девушка намылила интимное место мужчины. Да, конечно, уж если отправлять их на небо, то, само собой, делать это в подобающей обстановке. Она отвела глаза и покраснела. В мыльной воде?
– Боже! Где же ты такой скитался?
Она отдернула руку. Да, он полагал, что так будет быстрее. Зад бедолаги был обожжен фекалиями и мочой и превратился в сплошную зияющую рану. Так ему сказала инхаберина, и теперь он хотел своими глазами увидеть, как это выглядит. Собравшись с духом, девушка продолжила намыливать его бедра. Засовывает она котят в мешок или держит их под водой голыми руками?
– Ну вот, почти закончили…
Бедолага жалобно укнул, когда девушка коснулась плохо затянувшейся раны на его голени. Она сказала ему, что он дуралей. Его стопы были в синяках, с полопавшимися от холода сосудами. Он, похоже, здорово обиделся. Привстав на цыпочки, она подняла над головой бедолаги ведро с водой и смыла с него мыльную пену. Она добавила, что он симпатичный дуралей. Пока теплая вода струилась по его телу, он хватал ртом воздух. Это его смягчило. Она помогла ему вылезти из лохани и вытерла его полотенцем. И он с загадочным видом поведал ей, что сегодня, чуть позже, он кое-что ей принесет. У бедолаги подкашивались ноги, и Мари-Софи, снова накинув на него покрывало, повела его в пасторский тайник. Она поблагодарила его и, взяв ведра, вернулась в комнату – ей надо было мыть бедолагу.
* * *
Несмотря на крохотные размеры, пасторская каморка была самой роскошной комнатой гостиницы. На стене напротив кровати висело хитроумно выполненное фальшивое окно в шикарной раме и с портьерами из плотного дорогого бархата. Армянский напольный ковер, индонезийская курильница для благовоний, китайская резная спальная мебель, фарфор, вручную расписанный японскими гейшами, танцующий Шива из Индии и смеющийся латунный Будда из Таиланда создавали атмосферу начала века – настолько чудесную, что Мари-Софи показалось, будто у нее развилось туннельное зрение, когда она завела бедолагу в такое великолепие. В этом сияющем изобилии ему предстояло провести следующие несколько дней.
Устроив своего подопечного на трехспальной кровати, Мари-Софи надела на него подгузник, укрыла нежно-розовым, цвета дессу, покрывалом и подоткнула ему под голову расшитые шелком подушки. Лежа на этой кроватище, бедолага, который и без того имел вид страдальца, сейчас напомнил ей малюсенький обломок в растерзанном штормом море.
Зрелище было комичное. Она заплакала».
5
«Мари-Софи сидела на стуле у постели пришельца. Она уже бесчисленное количество раз переставила его багаж: ничего нельзя было открывать и трогать, пока он не придет в себя и сам не распорядится, что нужно развесить в шкафу, что расставить на комоде или письменном столе и где бы он хотел держать свои бритвенные принадлежности – в сумке или рядом с умывальным тазиком.
Люди любят раскладывать свои вещи по-разному. Повариха как-то рассказала ей об одном исландце, что останавливался в гостинице вскоре после ее открытия, так вот он вообще не распаковывал свой дорожный сундук.
Однажды повариха принесла ему завтрак и, поправляя постель, исподволь увидела, как этот исландец рылся в своем сундуке, словно поросенок в куче мусора, бормоча себе под нос что-то похожее на «Фанден! Фанден!». Ну и чудик, подумалось тогда Мари-Софи, он что, всегда напоминает себе, что делает? [4] И она представила, как он, прогуливаясь по лесу, размахивает при каждом шаге руками – вроде мельницы – и лопочет: «Гулять, гулять!»
Эта мысленная картинка рассмешила ее, она прыснула, коматозник на кровати шевельнулся, Мари-Софи прикрыла рот ладонью, кровь прилила к ее щекам:
– Ой! Вот сижу я тут, гогочу, как дура, а что может подумать этот бедолага, если проснется от непонятных хиханек и увидит меня, краснющую, как помидор, трясущуюся от смеха?
Подавив распиравший ее смешок, она постаралась принять серьезный вид, но вдруг вспомнила другой рассказ поварихи – все о том же «гулять-гулять» исландце, и тут уж не могла сдержаться.
Повариха решила подслушать под дверью, станет ли тот повторять за завтраком «Кушать! Кушать!», так нет, вместо этого он зарядил какуюто бесконечную застольную молитву, взывая к Всевышнему после каждого почавкивания сарделькой и причмокивания пивом: «Гот! Гот!» [5] И повариха, давясь и фыркая, побежала вниз, к остальным, чтобы рассказать им об этом фрукте из комнаты номер двадцать три.
На следующий день весь персонал гостиницы, вместе со стариканом
