Антология русской мистики - Аркадий Сергеевич Бухов
— А, брат Федюха! — приветствовал его Хрюмин, вертя головою. — Что, отшили? Хи-хи-хи!
— Мне-то на это плюнуть, — ответил искренно Федор Андреевич, — но для чего передо мной Жохов ломался? Поздравлял тогда?
— Хи-хи-хи, — завертел головою Хрюмин, — просто скотина он!
Федор Андреевич взглянул на него и вдруг услышал его мысли: "Авось теперь иначе про него подумает да выругает его. А я Жохову скажу. Он в гору идет!"
Федор Андреевич даже вздрогнул. О, мерзость! — хотел он воскликнуть, но Хрюмин в это время, вертя головою, говорил и хихикал:
— Он, каналья, про тебя здесь такие слухи распускает, беда! Что и пьяница ты, и игрок…
— Все вы на одну колодку, — вспыхнув, произнес Федор Андреевич и почти бегом направился в лестнице, не досидев до урочного часа.
Он ехал, закутавшись в шинель, стараясь ни с кем не встречаться взглядами, и душа его кипела от пережитых впечатлений. Сколько мелочности, грязи и подлости представляют души тех, кого он любил и кому он верил. Даже дурак Тигров, которого он всегда отстаивал, считает его дураком. И, правда, дурак! Дурак за эту смешную веру в людей и их добродетели! А впрочем… — и мысли его перенеслись в маленький домик на Петербургской стороне, куда теперь он ехал, чтобы отдохнуть. Вот и Кривая улица, вот и решетка, отгораживающая палисадник. Федор Андреевич быстро вышел из саней, расплатился с извозчиком прошел между двумя сугробами снега и позвонил у крылечка.
За дверью послышались шаркающие шаги, щелкнул ключ, стукнул крючок, загремела цепь… Он вошел в гостиную в одно время с Ниною, и они дружески встретились на середине комнаты.
"Чем-то недоволен. Опять какая-нибудь сентиментальная чушь", — услышал он, взглянув в ее глаза, а следом раздался ее голос:
— Ну, здравствуйте! Что это вы сегодня каким букою? Огорчены чем-нибудь?
Он улыбнулся. Что же, в ее мыслях было участие к нему, хотя в несколько странной форме, — и он ответил:
— Ничего, кроме того, что я упустил повышение по службе и потерял двух приятелей!
— Умерли?
— Нет, я в них разочаровался.
"Так я и думала! Совершенная размазня!"
Федор Андреевич покраснел.
— Друзья — это еще небольшая потеря, — весело сказала Нина, — а вот повышение… Скажите, что это было за повышение?
Федору Андреевичу больно было слушать ее слова. В ее розовых губках они казались ему циничны. Раньше они казались ему забавны, и он всегда думал, что она говорит такие слова нарочно, чтобы вызвать его на горячий спор. Он коротко рассказал ей и про обещание Чемоданова, и про перемену директора, и про поведение Жохова, — и все время пристально глядел ей в глаза, читая мысли, от которых ему становилось все больней и больней.
"Дурак, прямо дурак, — слышался ему ее насмешливый голос, — ну, что я с ним буду делать? Мама говорит: "переделаешь!" да он всегда таким останется. Рохля какой-то. Ему бы только стишки писать, да восторгаться. У-y! Вот размазня-то!"
— Ну, что же, — сказала она ласково, когда он смолк. — Чемоданов все-таки отличил вас. Времени впереди много!
— Я и не огорчен этим, — ответил он, — мне больно было разочароваться в людях, — и в его голосе послышалась тоска.
"С чего это он?" — встрепенулась Нина и ласково улыбнулась ему.
— У вас еще есть друзья и люди, которые вас любят! — при этом она взглянула на него быстрым лучистым взглядом, и он расслышал: "От этого взгляда сейчас вспыхнет и раскиснет! Знаю!"
Он, действительно, вспыхнул, но не раскис.
В эту минуту в комнату вошла Глафира Илларионовна.
— А! Федор Андреевич! — воскликнула она радостно. — Голубчик мой! Ну, идемте обедать.
Федор Андреевич ласково поцеловал ее руку и поднял голову. Глаза их встретились.
"Что это она ему такого сказала? — услыхал он тревожный голос. — Ишь раскис весь! Дура! Говорю: до свадьбы по шерсти гладь. Наверстать успеешь. Дура!" — и она перевела сердитый взгляд на дочь. Федор Андреевич подметил, как она в ответ матери пожала плечами. Холодный пот выступил у него на лбу.
— Идите, идите! — весело говорила Глафира Илларионовна. — Нина, веди его!
За обедом Нина все время занимала его. Рассказала ему про свои сегодняшние занятия, описала ссору двух подруг, сказала, что в книжках "Недели" читала его стихи и так увлекалась ими, что будет просить одного музыканта написать музыку.
— Какие же вам больше понравились? — спросил Федор Андреевич, взглядывая на Нину. "Вот еще! — услыхал он, — и вправду вообразил, что я читала его дребедень! Довольно того, что сам читает! Какие же? Ах, да!"
— Лес, — ответила она, — помните: "Лес стоит угрюм и мрачен; не видать тропы знакомой"…
Федор Андреевич поднялся и торопливо стал откланиваться. На лицах матери и дочери отразилась неподдельная тревога.
— Куда вы? — воскликнули они в один голос.
— Я вам сыграю новую пьесу.
— А кофе!?
Но он настойчиво отклонил и кофе, и музыку.
— Я на вас буду целую неделю дуться, — сказала Нина.
— Не выдержит! — сладким голосом произнесла Глафира Илларионовна и лукаво взглянула на Федора Андреевича. "Что это словно он взбесился? Никогда таким не бывал!"
— Послезавтра у нас пельмени. Для вас делаю! — сказала она.
Он выбежал от них, словно у него горели подошвы, и, пройдя с добрую версту с шинелью нараспашку, едва пришел в себя от всего пережитого. Вот, кого он любил и кем восхищался! Проклятый дар!..
Он вошел в свою квартиру, оглянулся кругом, и все показалось ему так уныло, так пасмурно. И в нем самом совершилась перемена. Чувство ужаса, а потом и омерзения сменилось тихою грустью. Собственно, он вкусил от дерева познания добра и зла… Но как же он раньше жил? Дураком, наивнейшим дураком! Размазнею!.. Проклятый дар этого прок… этого старичишки!..
Хорошо еще, что он не наградил себя этою способностью навсегда. Он бы повесился с отчаянья… Нет, лучше оставаться размазнею… если теперь это возможно… Во всяком случае…
Он решительно поднялся, открыл ящик стола, вынул из него кристалл и прошел с ним в кухню. Там, разложив на плите газетный лист, он схватил топор и обухом его растолок в пыль этот проклятый камень, это сатанинское прозрение. Потом вернулся в комнаты и с омерзением торопливо выбросил порошок за форточку. Порошок рассыпался мелкою пылью, и Федор Андреевич вздохнул с облегчением…
В это время под окошком проходили молодые люди, только что вступающие в жизнь. Они возвращались с товарищеской пирушки и продолжали с жаром
