Позови меня в даль светлую... - Шукшин Василий Макарович
— Как бурки?
— Как бурки, только это не бурки, а нормальные валенки, но с голенищами такая вот история. Ладно. Я помалкиваю насчет голенищ. Сколько, спрашиваю, стоит? Да ничего, мол, не надо. Кэ-эк я дал счетами по столу, как заорал: цена?! Полная стоимость по прейскуранту! И — развернуть голенища, как у всех трудящихся!.. Я вам покажу тут!..
Прохожие, некоторые, стали оглядываться на них — Владимир Николаич всерьез кричал.
— Потише, Владимир Николаич, — попросила Груша. — А то оглядываются.
— Да, да, — спохватился Владимир Николаич. — Это не очень интеллигентно. Горячность чертова…
И вот пришли они домой к Владимиру Николаичу.
Этакая уютненькая квартирка в пятиэтажном кирпичном ковчеге… Вся напрочь уставленная и увешанная предметами.
— Ну-те-с… вот здесь мы и обитаем! — оживленно сказал хозяин.
И стал вежливо, но несколько поспешно предлагать Груше: снять плащик шуршащий, болонью, сесть в креслице, полистать журнал с картинками — с журнального столика на гнутых ножках… Вообще дома он сделался суетливым и чего-то все подхихикивал и смущался. И очень много говорил.
— Раздевайтесь. Вот так, собственно, и живем. Как находите? Садитесь. Я знаю, вы сейчас скажете: не чувствуется в доме женской руки, женского глаза. Что я на это скажу? Я скажу: я знаю! Не хотите? — журналишка… Есть любопытные картинки. Как находите квартирку?
— Хорошо, хорошо, Владимир Николаевич, — успела сказать Груша.
— Нет, до хорошего тут еще… Нет, это еще не называется хорошо. — Владимир Николаевич налаживал стол: появилась неизменная бутылка шампанского, лимоны в хрустальной вазочке, конфеты — тоже в хрустальной вазочке. — Хорошо здесь будет… при известных, так сказать, обстоятельствах.
— Холодильник-то как? В очереди стояли?
— В очереди. Мы вместе в очереди-то стояла, а когда разошлись, я сходил да очередь-то переписал на новый адрес — на себя. Она даже не знает — ждет, наверно. — Владимир Николаич посмеялся. — Ругает, наверно, советскую власть… Прошу! Сейчас мы еще музыку врубим… — Владимир Николаич потрусил в другую комнату и уже оттуда сообщил: «Мост Ватерлоо»!
И из той комнаты полилась грустная, человечнейшая мелодия.
Владимир Николаевич вышел довольный.
— Как находите? — спросил.
— Хорошо, — сказала Груша. — Грустная музыка.
— Грустная, — согласился Владимир Николаич. — Иной раз включишь один, плакать охота…
Груша глянула на него… И что-то в лице ее дрогнуло — не то жалость, не то уважение за слезы, а может, — кто знает? — может, это любовь озарила на миг лицо женщины.
— Прошу! — опять сказал Владимир Николаич.
Груша села за стол.
— Нет, жить можно! — воскликнул Владимир Николаич. И покраснел. Волновался, что ли. — Я так скажу, Агриппина Игнатьевна: жить можно. Только мы не умеем.
— Как же? Вы говорите, умеете.
— В практическом смысле — да, но я говорю о другом: душевно мы какие-то неактивные. У меня что-то сердце волнуется, Груша… А? — Владимир Николаич смело воткнулся своим активным взглядом в лицо женщины, в глаза ей. — Груша!
— А?
— Я волнуюсь, как… пионер. Честное слово.
Груша смутилась.
— Да чего же вы волнуетесь?
— А я не знаю. Я откуда знаю? — Владимир Николаич с подчеркнутым сожалением перевел взгляд на стол, налил в фужеры шампанского. — Выпьем на брудершафт?
— Как это? — не поняла Груша.
— А вот так вот берутся… Дайте руку. Вот так вот берут, просовывают, — Владимир Николаич показал как, — и выпивают. Вместе. М-м?
Груша покраснела.
— Господи!.. Да для чего же так-то?
— А вот — происходит… тесное знакомство. М-м?
— Да что-то я… это… Давайте уж прямо выпьем?
— Да нет, зачем же прямо? Все дело в том, что тут образуется кольцо.
— Да неловко ведь так-то.
— Да чего тут неловкого?.. Ну, давайте. Смелей! Музыка такая играет… даже жалко. Неужели у вас не волнуется сердце? Не волнуется?
— Да нет, волнуется… Господи, чего говорю-то?.. Зачем говорить-то об этом?
— Да об этом целые книги пишут! — взволнованно воскликнул Владимир Николаич. — Поэмы целые пишут.
Груша все никак не могла уразуметь, почему надо выпить таким заковыристым образом.
— Ну?.. — торопил Владимир Николаич. Он и правда волновался. Но жесты его были какие-то неуверенные, незавершенные. — Ну? А то шампанское выдыхается.
— Да давайте прямо выпьем, какого лешего мы будем кособочиться-то?
— Так образуется два кольца. Неужели непонятно? После этого переходят на «ты».
— Ну и перейдем на «ты»… без этих фокусов.
— Мы сломаем традицию. Традицию не надо ломать. Смелей!.. Просовывайте сюда вот руку… — Владимира Николаича даже слегка трясло. — Музыка такая играет!.. Мы ее потом еще разок заведем.
— Вот наказание-то! — воскликнула Груша. И засмеялась.
Витьку принялись подгонять в учебе сразу три отличницы: сестра Оля и две ее подружки, Лидок и Валя. Все девушки рослые и, как показалось Витьке, на редкость скучные. Особенно Витька невзлюбил Лидок. Лидок без конца сосала конфеты и поглаживала Витьку по голове. Витька стряхивал ее руку и огрызался. Девушки смеялись.
— Ну! — скомандовала Оля. — Повторим домашнее задание.
— Хоть уж в воскресенье-то… — попробовал было увильнуть Витька. Но Оля была непреклонна:
— Никаких воскресений! Ты у нас будешь… Циолковским.
— Нет, он у нас будет Жолио Кюри. — Лидок погладила Витьку по голове. — Верно, Витя?
— Да иди ты! — Витька так тряхнул головой, что у него шея хрустнула.
Девушки засмеялись.
— Не хочет. А кем же ты хочешь, Витя?
— Золотарем.
Лидок не знала такой профессии. Решила, что это что-то связанное с золотом.
— Ну, Витя, это тяжело. Это где-то в Сибири — там холодно.
Витя, в свою очередь, посмеялся от души. И не стал объяснять невестам, кто есть золотарь.
Сели за стол.
— Ты таблицу умножения знаешь, конечно? — начала Лидок.
— Знаю, конечно.
— Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся.
Витька умножил скучное число на число еще более скучное, получил скучнейший результат.
— На.
— Пра-ально. Еще. Тренируйся больше.
— Ну и дура ты! — не выдержал Витька.
Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку.
— Витя, да ты что?! — изумилась сестра Оля. — Разве так можно?
— А чего она?..
— Чего она?
— «Тренируйся»… Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в футбол.
— А зачем же обзываться-то? Нехорошо это.
— А еще — городской! — вставила Валя.
— Они, городские-то, хуже наших, — заметила Лидок. — Получают там раннее развитие… и начинают. — Она опять принялась сосать конфетку. — Давай дальше. Умножь от это на это.
Витька стал умножать.
Лидок склонилась над ним сзади и следила.
— Непра-ально, — сказала она. — Семью осемь — сколь-ко?
— Пятьдесят шесть.
— Ну… А ты сколько пишешь?
— Шесть пишем… А!
— Ну, о-от.
Витька принялся снова вычислять.
Лидок стояла над ним.
— Та-ак, та-ак…
— Перестань сосать свои конфеты! — взорвался Витька.
Лидок толкнула ладошкой Витьку — носом к тетрадке.
— Умножай.
— Дура, — сказал Витька.
— Папа! — позвала сестра Оля.
Из горницы вышел дядя, строгий и озабоченный: он составлял какой-то отчет, на столе в горнице лежал ворох всяких ведомостей.
— Как же ему помогать? — пожаловалась Оля. — Он на нас говорит — «дуры».
— Зайди ко мне, — велел дядя Коля.
Витька без робости зашел к дяде в горницу.
— Вот что, дорогой племянничек, — заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке, — если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?
— Понял.
— Вот так. Иди извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты… Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь… Иди.
Витька вышел из горницы. Сел на свое место. Девушки неодобрительно посматривали на него.
