Михаил Ишков - Сен-Жермен
Об этом стоит рассказать подробнее. Прежде всего, узкая, зажатая между каменными стенами лужица, открывшаяся передо мной из окна дома синьора Фраскони, во время погружения в дрему обернулась обширным океаном, наблюдать за волнующейся поверхностью которого я сначала мог только с поверхности. Словно упавший за борт пассажир, перепуганный до смерти, сорвавший голос... Я то взлетал на гребень жидкой горы, то низвергался в пропасть. Не сразу мне удалось сообразить, что за расцвеченные необычайными, радужными пятнами холмы вздымались вокруг меня. Расцветка была отвратительной, вызывающей отвращение. Я бы никогда не посмел воспроизвести эти цветовые сочетания на холсте. Грязно-желтый соседствовал с буро-зеленым, муть с остатками нечистот - ну, Бог с ними!.. Только спустя пару ночей я смог выбраться из этой клоаки и воспарить над волнующейся, вздыбленной поверхностью. Небо - или то, что можно было назвать небом, отливало платиновой тяжестью. Однородный облачный слой лежал низко, кое-где касался находящихся в постоянном движении водяных гор.
Опекун с нескрываемым интересом и восторгом выслушивал мои рассказы. Все эти дни я ходил словно в бреду, пил исключительно чай, похудел донельзя. Пока не увидел свет, ясный, обильный, исходивший с Востока, с вершин каменной страны, выступившей из этого беспредельного отстойника. Был он зеленоват, чуть в бирюзу, чистоты и силы необыкновенной. Его отголоском показалось мне сияние, которым неожиданно окрасился остров на западе, формой напоминающий сидящую собаку. Сияние было сильно приглушено, однако отсветов хватало, чтобы разогнать пятна цвета серы, колыхавшиеся вокруг. В другом направлении - я бы сказал на юге - тоже зарождалось светоносное пятнышко. Почему "на юге", "на западе"? Поутру я подолгу ломал голову над истолкованием этих ослепительных, выворачивающих душу картинок. Это был мучительный вопрос, как относиться к подобному бреду - иносказательно или в цветастых образах таился намек на что-то реальное, способное вести и направлять.
Ненастной погодой встретила меня французская граница. Я очнулся от окрика жандармского начальника, который пропускал с той стороны карету какого-то важного господина. Косой дождик скребся в узенькое, разделенное деревянной решеткой стекло моего экипажа. В этот момент четверка крупных задастых лошадей с лихостью протащили под вздыбленным шлагбаумом огромную угловатую карету. Это была государственная экспедиция - посол короля Франции Людовика XYI направлялся в Голландию. Помнится, лет тридцать назад вот также мне довелось повстречать на границе графа д'Аффри*, тогдашнего представителя его величества в Нидерландах. Случилось это в 1759 году. Мой верный кучер Жак также поставил экипаж на обочину, также с протянутой рукой подошел к нам человек в форменном ношеном донельзя кафтане и с гордостью заявил:
- Vous etes deja en Frans, Messeur [1], - затем дрожащим голоском добавил. - Et je vous en felicite [2], - и протянул руку.
1 - Вы уже во Франции, господа! (франц.).
2 - И я вас с этим поздравляю. ( франц.).
И на этот раз пришлось положить ему в ладонь несколько су. Промокший бродяга сверкнул в мою сторону взглядом и отошел в сторону. Через несколько минут мы уже скакали по ухоженной, профилированной дороге, устройством которых занимался ещё Людовик XV. На полотне не было и следа грязи, которой так богаты дороги Германии. В некоторых городишках проезжая часть сужалась настолько, что борта кареты задевали о стены домов. О лужах, роскошных германских лужах, я уже не говорю. Жаку приходилось не раз помогать нашему доброму коньку выволакивать колеса из жидкого, сдобренного помоями месива. Дождик мерно барабанил по крыше, успокаивал, вот только взгляд осмотрщика экипажей не давал мне покоя. Ранее, в молодости, в начале службы он вряд ли посмел бы наградить проезжающего дворянина дерзким взором. Ныне его взгляд обжигал. Прежнее грозовое предчувствие вновь обняло мою грудь, стеснило дыхание. Весь последний год, сразу, как только я ушел из жизни, мне не давали покоя ощущения надвигающейся беды. Порой я отказывался видеть сны и по ночам отправлялся на прогулки, старался по возможности долго избегать лежачего положения - мне неприятны были отчетливые виды будущих бедствий. Мне постоянно мерещился какой-то чудовищный, напоминающего букву "П" аппарат, с лихостью, одну за другой отсекающий головы. В памяти вновь возникло лицо этого озлобившегося таможенника, который до сих пор так и не удосужился сменить штопаное перештопанное платье, а ведь у него в ближайшем городке возле Лилля стоял собственный дом, построенный на подачки, выклянченные у пересекающих границу, имелась выгодная торговля, которую он устроил на паях со своим сменщиком. Я все про него знал, все выведал за эти несколько секунд, во время которых он выпячивал свою немощь и нищету и демонстрацию которых завершил таким грозным взглядом. Скоро этот буржуа возьмется за ружье, и мне вовсе ни к чему знать, в кого первого он выстрелит, чью плоть потревожит штыком.
Это было жуткое, сводящее с ума ощущение безнадежности и бессмысленности всяких потуг образумить людей, внушить им мир и согласие, убедить, что любой спор не стоит и капли пролитой крови. Что, в конце концов, все мы братья, о чем мне поведал в Лондоне полковник Макферсон, оказавший мне помощь в разгадывании снов о свете и безбрежном мутном океане, в который я то и дело проваливался с приходом ночной тьмы, а также познакомивший с легендой о храме.
Но прежде, ещё на борту пакетбота, на котором я впервые отправлялся в Англию, в момент желудочных судорог и приступов головокружения я ощутил, что свет, являющийся мне во время ночных скитаний, есть указатель направления, и падает он не только сверху, из-за туч, но и пробивается снизу, сквозь толщу воды. Вот туда и надо стремиться, тем светом следует полнить душу. Полковник Макферсон помог мне расположить эти бредовые откровения в соответствии с требованиями потусторонней географии, в которой полюсами служили не точки пересечения оси вращения земного шара с его поверхностью, а особые области - средоточия света и тьмы.
Вместе с полковником мы читали письмо моего опекуна, в котором он писал об алхимии, о тайнах древнего ордена тамплиеров, об обществах вольных каменщиков, которым не миновать того, чтобы продолжить возведение нерукотворного Храма, являвшегося домом Святого духа, как церковь служит прибежищем Иисуса Христа. Писал о том, что мне надо надежно укрыться, так как смерть с косой стоит у его изголовья. Призывал заняться поисками смысла, ради которого пчелы собираются в строй и возводят улей...
"Не только же ради продолжения пчелиного рода или насыщения медом человеческой утробы трудятся они. Тот, кто удовлетворяется подобными объяснениями, подобен былинке на ветру. Даже если пчелы трудятся только для этого, все равно в силах человеческого разума наделить их высшей целью, которую и нам не грех примерить на себя. Вдруг и нам придется впору. Не из подобных ли фантазий рождается вера в животворящую силу Святого духа? Не мы ли сами источник его и причина рождения? Не мы ли, двуногие пчелы, творим себе и мечту, и веру? Эта дорога усыпана обломками свергнутых кумиров, но разве этот хлам - единственное, чем усыпан наш путь?"
Между тем дождь, поливавший предместья Лиля, кончился. Скрылась из вида пятиугольная цитадель, построенная славным Вобаном*, бесчисленные ветряки, окружавшие город, построенные для выжимки рапсового масла. Лилль был несчастнейший город на свете, более десятка раз его осаждали враги. Здесь жили от осады до осады, по ним вели счет годам, и эта своеобразная хронография куда как точно отражалась в его неприступных стенах. Тягловыми животными здесь служили собаки, и один из хозяев уверял меня, что его кобель может везти семьсот фунтов на расстоянии полулиги. Врет, конечно, ради того, чтобы заработать лишний суа, он готов был пожертвовать своей собакой, единственным кормильцем многодетной семьи. Это было жалкое зрелище - пегий, худой пес, впряженный в повозку с огромными колесами...
Теперь за окном кареты лежала плоская равнина Пикардии. Ровно нарезанные каналы, угодья и нивы, с которых уже месяц как были убраны хлеба; поросшие кустарником межи. Разве что рощи здесь погуще, чем во Фландрии. Даль была подернута клочьями тумана. Меня знобило, видно, не просто далось мне посещение собственной могилы. Никогда ранее я с такой силой не ощущал свою несовместимость с тем, что мы обычно называем временем. Глядя на себя со стороны, я не уставал поражаться безумной работе моего мозга, одновременно перемалывающего события, относящиеся к первым десятилетиям нашего века, к его середине и к самому концу. Собственно времени как шкалы следующих одним за другим исторических фактов для меня не существовало. Я одинаково свободно - зримо и слышимо - чувствовал себя в любой точке хронологической таблицы. Я пересек границу Франции в августе 1788 года, но в то же время все, что происходило со мной в 1724 на улицах Лондона, в 1760 годах на дороге в Париж оказывалось ощутимой и непосредственной явью.
