Валериан Скворцов - Каникулы вне закона
- Привет, - сказал он через проход. - Все нормально?
- Спасибо, - сказал я. - Как сам?
- Хреново. Взяли один эстамп... Собирался в Лейпциг, а заработал в Москве только на дорогу обратно. Возвращаюсь с товаром. Погибло все, и кров, и пища... Бессмертие не состоялось...
Он размашисто махнул медвежьей ладонью, зацепил толстенную цепочку с полумесяцем, который взвился и снова лег на жирную грудь в вырезе фуфайки.
Теперь радио говорило по-английски. По причине сильного снегопада машины, поливающие крылья самолетов жидкостью от обледенения, не справлялись с работой, и господ пассажиров просили принять извинения за опоздание с вылетом. Наш капитан, пообещала девица, поторопит аэродромное обслуживание.
- Задерживаемся, - сообщил я художнику в качестве ответной учтивости. Он выгибал позвоночник как скорпион и силился выдернуть задницу из узости между подлокотниками, чтобы извлечь из-под себя шляпу.
- Хреново, - ответил он с кряхтением. - Как сам-то? Нормально?
Я кивнул.
Он вытащил из внутреннего кармана полулитровую фляжку с краснодарским коньяком и ткнул горлышком в мою сторону. Я помотал головой.
- Хреново, - повторил он оценку происходящего. И припал к живительному источнику.
Русский язык на линиях "Эйр Казахстан" был третьим. Стюардесса бойко оповещала на великом и могучем о задержке вылета.
Я умею спать по принуждению. Еще со времен пансионата для детей малоимущих эмигрантов на Бабблингвелл-роуд в Шанхае, где в пустых, без мебели комнатах делать было совершенно нечего. Или спи на полу, или броди по обветшалому зданию, откуда детей спешно разбирали родители, поскольку в город входили бойцы Мао. Из пансионата, кроме способности впадать в сон, я вынес и имя Бэзил вместо Василия... Я представлял себя щенком, которого уносит в море на оторвавшейся льдине в студеную бескрайность. Даже не щенком, потому что собаки умеют плавать... Котенком, который определенно не выплывет, и умрет без свидетелей, не превращаясь в слякотную мумию, слипшуюся с прелыми досками. За стеной пансиона, некогда бывшего католическим монастырем, выкапывали гнилые гробы и сбрасывали с набережной Вампу в воду, кипевшую от жирных карпов...
Я почувствовал, как мягко сдвинулся "Боинг", набирая скорость, вырулил на взлетную полосу, пошел быстрее, меня вдавило в кресло на взлете, и я заснул по-настоящему.
...Наверное, мы давно перелетели через Уральские горы в Азию, когда специальный агент ФБР Николас Боткин, толстый и подвижный, под два метра ростом, читавший на Алексеевских курсах "Теорию и практику идентификации", заговорил со мной голосом Ефима Шлайна. Он объяснял причины, по которым сдавал меня, своего агента, противнику. Предательство, поучал он, представляется позором только любителям. Добровольцам. Энтузиастам. Молодгвардейцам. Профессионалу плевать на моральные оценки. Он, то есть Шлайн-Боткин, обязан выиграть. Это шахматная партия, в которой не выдают только короля. Попался в западню, отдавай любые фигуры, жертвуй без сомнений и угрызений совести, выдавай хоть всех ради спасения короля Шлайна-Боткина. "Разведка не армия, - выкрикнул он свое любимое поучение. Перерыва в боевых действиях не знает, не до гарнизонных вечеринок со стихами "Жди меня" и суворовских застолий с тостами насчет того, что сам погибай, а товарища выручай. Выручать приказано шефа, и только, товарищи обойдутся... Операция продолжается!"
И, тронув меня за плечо, намного тише спросил:
- Вы пересаживаетесь на рейс в Чимкент?
Сон лопнул. Редко, но все же случается, когда возвращаешься к реальной жизни с удовольствием.
Из полумрака салона возникло расплывчатое лицо третьего или какого там по счету пилота, которого используют на побегушках. Он повторил вопрос.
- Нет. Я выхожу в Алматы, - ответил я.
- Мне сказали, кто-то сидящий здесь, у прохода. Вы - художник?
- Сосед. Вот этот.
- Проснитесь, - сказал ему пилот.
- Что? - хрипловато откликнулся огромный толстяк.
- Подлетаем к Алматы. Ваш рейс на Чимкент через полчаса после того, как сядем. Приготовьтесь. Вы выйдете первым, вас отвезут с другими транзитными пассажирами к самолету на Чимкент. Из-за московской задержки времени в обрез... У вас багаж есть?
- Все со мной, - сказал художник. - Где ставлю ногу, там и дом...
Пилот растворился во мраке.
- Хреново, - донеслось до меня. - Как сам? Нормально?
- Нормально, - сказал я.
Он с кряхтеньем поднялся, обхлопал себя по карманам и положил мне руку на локоть.
- Это... как его... Я ведь переехал, студию продал. Вот моя карточка с новым адресом. Не Бог весть что... Да все свои, так что заходи.
И ушел в туалет. Я сунул мятую картонку в карман пиджака.
"Боинг" сел. Наверное, художник опять забыл про меня, потому что не оглянулся, когда стюардесса, сунув огромную папку ему в руки, уводила его к распахнутой двери, из которой бодряще ударило морозным свежим воздухом. Небо за иллюминатором обсыпали яркие звезды, словно в мультипликации про тысячу и одну ночь. На моих швейцарских "Раймон Вэйл" был час ночи по московскому времени.
Вот я и снова в Азии.
В "Икарусе", ползущем через летное поле к зданию аэровокзала, я услышал, как запищал мобильник. Хрипловатый спросонья голос сказал:
- Алло... Все в порядке, прилетели... Да что ты говоришь... Ладно, до скорого... Лапши бы похлебал... Сделай, пожалуйста.
И, видимо, своему спутнику:
- Повезло. Моя говорит, что три дня перед этим стоял жуткий туман и самолеты аэропорт не принимал, отправляли садиться в Астану или Ташкент.
Я достал визитную карточку, оставленную художником: "Идрис Жалмухамедов, графика и живопись. Казахстан, Чимкент, ул. Бекет-батыра, дом... телефон..."
Секунду я поколебался, и - не выбросил картонный квадратик, когда вышел из автобуса на мороз.
2
Багаж ждал только я, другие пассажиры, обвешанные вещами, немедленно исчезли. Через минут десять лоснящаяся лента транспортера дернулась под рекламным щитом "Техасско-Казахстанского банка" и, едва выдвинулась моя сумка, остановилась. Подбирать её ринулись трое носильщиков. Пришлось окликать, чтобы не беспокоились.
Полицейский в фуражке с огромной тульей удерживал полуоткрытую фанерную дверь, на которую напирали закопченного обличья люди, предлагавшие криками через голову блюстителя порядка дешево отвезти в город.
Зал прилета выглядел как временное строение, которое почти шаталось под осадой диких таксистов, и напомнил мне аэропорт в Дакке, столице Бангладеш. Я летал из Бангкока в Дакку и оттуда ездил автобусом в портовый город Читтагонг на берегу Бенгальского залива, когда подрядился подрывником в компанию, занимавшуюся распиловкой на переплавку корпусов списанных судов. Заведенная на отмель огромная "Королева Кашмира" или "Марина Раскова" после отлива заваливалась, ссыпая палубные механизмы, на бок. Расставив заряды, в ораве других подрывников я опрометью бегал от взрывов, которые производили радиосигналом по жесткому графику. Стальные корпуса полагалось развалить на куски до прилива. Мы бежали, распугивая мелких крабиков, прыгая через коряги и камни. Если дно оказывалось вязким, бежали медленно и, случалось, взрывная волна сбивала с ног.
В Дакке, пройдя паспортный и таможенный контроль, я обычно с полчаса болтался в аэропорту, выжидая, когда забудется "богатый" рейс из Таиланда. Никакие нервы не выдерживали атаки липучих носильщиков, рикш и таксистов.
Здесь, в Алматы, я выжидал, пока рассосется толпа бушующих автоизвозчиков, из опаски не разглядеть нужного.
И отправился в туалет. Через четверть часа осада дверей должна была ослабеть.
Закрывшись в кабине, я развернул комканый авиабилет. Между словами "Жолауши билетман" и "Колжук квитанциясы", которые, видимо, следовало понимать как "пассажирский билет" и "багажная квитанция", Ефим карандашиком вписал: "Здоровенный Усман"
Я разглядел его, едва вышел из дощатой двери, которую казах-полицейский в форме советского милиционера с грохотом задвинул за моей спиной на амбарный засов.
- Спасибо, ребята, - сказал я настырным приставалам. - Меня тут встречают. Спасибо всем.
Он шел за моей спиной. На голову ниже, на два корпуса шире в плечах. И не здоровенный, скорее мощный.
- У меня "Жигули", - сказал Усман. - А у дверей шелупень роится. У них и машин-то нет. Снимут пассажира и ведут на стоянку за процент.
- Сколько до гостиницы "Алма-Ата"?
- Тысяча восемьсот тенге, - сказал он.
Я видел обменный курс в зале прилета: сто тридцать девять пятьдесят за один доллар. И имел опыт Дакки.
- Девятьсот.
Он взял из моих рук сумку.
Руль упирался ему в живот.
Темная площадь оказалась в колдобинах. Машина громыхала и звякала. В приспущенное окно втянуло запах дыма, прогорклого масла и шашлыка из несвежего мяса. Лампочки без абажуров, на одних проводах, высвечивали прилавки у кособоких киосков и отражались в раскатанном до блеска снегу с вмерзшими сигаретными пачками. Метнулась над зданием, в котором не горело ни одно окно, неоновая надпись "Гостиница".
