Давид Айзман - Кровавый разлив

Въ кабинетъ, проталкиваясь между больными, вошелъ Кочетковъ. У него было широкое, скуластое, розовое лицо, синіе глаза и очень густые бѣлокурые волосы. Проборъ надъ лѣвымъ ухомъ разбивалъ ихъ блѣдно-золотистую массу на двѣ неровныя части: одна, меньшая, падала прямо книзу, прикрывая ухо до половины, другая шла наискось, черезъ лобъ, къ краю темной, бойко очерченной брови. Голова мальчика откннута была назадъ, и подъ широкимъ, сильнымъ подбородкомъ ласково бѣлѣла такая же сильная, еще свободная отъ кадыка, нѣсколько женственная шея.

— Здравствуй, Тихонъ, — привѣтствовалъ его Пасхаловъ. И точно лучъ прошелъ по лицу доктора. — Какъ дѣла?

— Дѣла ничего, слава Богу, — мило улыбаясь, отвѣчалъ мальчикъ.

— Тишкины дѣла отличныя, — отозвался кто-то изъ больныхъ.

Голосъ былъ веселый, дружелюбный, чувствовалось, что говорившій радъ за „Тишку“ и радъ заявить объ этомъ во всеуслышаніе.

— Будемъ дѣлать перевязки?

— А какъ же?.. Будемъ…

Федоръ Павловичъ любилъ пользоваться помощью Кочеткова. Направляя на рану струю сулемы, или бинтуя изъязвленную опухоль, Тихонъ выказывалъ такую изящную ловкость, столько нѣжной осторожности и любовнаго старанія, что даже фельдшеръ Небесный, весьма почтительно относившійся къ собственнымъ качествамъ и къ своему умѣнью, охотно отдавалъ пальму первенства молодому сопернику, и не разъ мысленно говорилъ себѣ, что хорошо бы его сфотографировать, — „сейчасъ, вотъ, какъ онъ Степанчуку нарывъ прижигаетъ“… Тихонъ, нагнувшись къ ранѣ, осторожно, но рѣшительно и быстро счищаетъ съ нея зеленоватый гной, нажимаетъ на нее мокрой ватой; больной отъ боли весь корчится, вздрагиваетъ, и зубы у него стиснуты. Онъ стонетъ, а иногда кричитъ, ругается. Тихонъ ласково, нѣжно, какъ-то совсѣмъ по матерински, его успокаиваетъ, утѣшаетъ, говоритъ смѣшныя слова, — и дѣло свое продолжаетъ, — смѣло, проворно, ловко…

— Чудесный вышелъ бы хирургъ, — останавливая на мальчикѣ задумчивый, любовный взглядъ, мысленно говорилъ себѣ Пасхаловъ. — И какая это вообще славная, даровитая натура.

… Кочетковъ взялъ въ руки большой тазъ, нераспечатанную пачку гигроскопической ваты и приблизился къ Асвадурову.

— А вѣдь скоро тебѣ на выписку, — сказалъ Пасхаловъ мальчику. И тотчасъ же подумалъ, что скучно станетъ здѣсь безъ Тихона… Неужели же такъ и отпустить его? А почему бы собственно не продолжать съ нимъ встрѣчаться, почему бы не заняться имъ, не сдѣлать что-нибудь изъ него?

— Я, Федоръ Павловичъ, на выписку сегодня хочу проситься.

— Какъ, уже?.. Чего жъ вдругъ?

— Да такъ. — Тихонъ улыбнулся той открытой, свѣтлой улыбкой, которая такъ нравилась Федору Павловичу. Верхній рядъ прекрасныхъ, крупвыхъ зубовъ его слегка нажалъ нижнюю губу, а на щекахъ широко раздвинувшихся по сторонамъ, обозначились двѣ продолговатыя, неглубокія ямочки.

— И агитаторъ, братъ, изъ тебя тоже отличный вышелъ бы, — улыбаясь подумалъ Пасхаловъ…

Кочетковъ былъ общимъ любимцемъ всей больницы. Его баловали здѣсь и нѣжили, — какъ балуютъ младшаго въ семьѣ,- и въ то же время очень уважали. Съ нимъ любили болтатъ, любили и пугать его, дразнить, шутливо теребить за чубъ, и всѣ разговоры съ нимъ, и всѣ поступки по отношенію къ нему пропитаны были какою-то особенной лаской и добротою. Когда онъ лежалъ съ залитой въ гипсъ ногой, около койки его сходились больные. Мальчикъ былъ блѣденъ, сильно страдалъ, отъ боли вскрикивалъ, и больные приходиди развлечь его, „разбалакивать“. Они угощали его, отдавая гостинцы, которые приносили родные во время посѣщеній, разсказывали ему анекдоты, „разную брехню“, а онъ, когда начиналъ поправляться, въ свою очередь развлекалъ всѣхъ звонкимъ смѣхомъ, ясной улыбкой, разсказами о деревнѣ,- выразительными, яркими разсказами о неспокойной, голодной землѣ… Нѣсколько разъ онъ былъ свидѣтелемъ и участникомъ аграрныхъ волненій; во время бунта у него на глазахъ засѣкли до смерти его дядю, а брата, тоже избитаго, увезли, судили и отправили въ арестантскія роты… Когда Тихонъ разсказывалъ объ этомъ, ясные, синіе глаза его зажигались злобой, голосъ звучалъ гнѣвно, почти яростно; хмурыми становились больные, хмурыми и взволнованными, и на мальчика они смотрѣли съ уваженіемъ и съ тревогой… О скорби своей онъ говорилъ складно, умно, — хоть и высказывалъ порою мысли нелѣпыя и дикія; его рѣчь колыхала и подымала слушателей, и уже казалось, что не онъ младшій среди нихъ, что онъ — учитель и наставникъ…

— Это не резонъ, что скучно, — проговорилъ Федоръ Павловичъ, осторожно разматывая бинты на головѣ Асвадурова, — ты до конца мѣсяца собирался пробыть.

— Раньше думалъ… А теперь скушно. Выйти хотится.

— И онъ говоритъ „хотится“, — подумалъ Пасхаловъ, смутно припоминая, что недавно, — кажется, вотъ сейчасъ, сейчасъ только, — еще кто-то на такой же точно ладъ коверкалъ слово „хочется“… — „Хотится“…

И вдругъ лицо Федора Павловича какъ бы застыло… Докторъ поднялъ голову и быстро повернулся къ Кочеткову. И руки его, державшія двѣ длинныя полосы прозрачныхъ марлевыхъ бинтовъ, сперва протянулись впередъ, и затѣмъ медленно опустились книзу… „Хотится… хотится“…

— Когда жъ я совсѣмъ уже здоровый! — Кочетковъ топнулъ залѣченной ногой. — Ничего не болитъ…

— „Хотится“… Это Стрункинъ такъ говоритъ… „хотится“.

… И даже мысленно не могъ Пасхаловъ докончить фразу, сказать ее цѣликомъ, такъ, какъ произносилъ еи Стрункинъ…

И чернолицый Асвадуровъ, сидѣвшій на койкѣ, и Тихонъ Кочетковъ, и всѣ другіе больные, стоявшіе въ кабинетѣ, всѣ сразу замѣтили, что странное что-то и недоброе творится съ докторомъ…

Онъ поблѣднѣлъ, поблѣднѣли даже яркія, сочныя губы его, онѣ скосились на сторону и стали дрожать. Какъ будто страшное, дикое и непонятное видѣніе предстало вдругъ предъ нимъ, предстало и на него навалилось… Голова Федора Павловича ушла въ плечи, плечи нагнулись, и вся фигура его покачнулась, какъ отъ сильнаго и внезапнаго толчка… „Хотится“… „Въ погромѣ участіе принять хотится“…

… - Ничего… ничего… — мелькало въ головѣ Пасхалова. — Ничего не случилось… Тутъ Стрункинъ… Мальчика развратилъ Стрункинъ… и другіе… Онъ все же мальчикъ еще… Они научили… Они…

Въ кабинетѣ было очень тихо.

Пересталъ стонать боявшійся боли Асвадуровъ, ничего не говорилъ Кочетковъ, стоявшій съ большой чашкой и распечатаннымъ пакетомъ гигроскопической ваты. И другіе больные тоже молчали. Тѣ, которые стояли впереди, потупились… А тѣ, которые стояли сзади, протянули шею межъ плечами товарищей и старались увидѣть…

Стрункинъ же, скрывавшійся между шкафомъ и старикомъ Спиридонычемъ, подавалъ какіе-то сигналы Кочеткову, что-то ему показывалъ пальцами и, подмигивая, ободряюще моталъ головой.

Когда, около полудня, Федоръ Павловичъ выходилъ изъ больницы, фельдшеръ Небесный тихонько, на цыпочкахъ, слѣдовалъ за нимъ и недалеко отъ воротъ остановился въ радостномъ ожиданіи… Сейчасъ подворотнему Трохиму будетъ нагоняй. Здоровый будетъ нагоняй!

Трохимъ, одноглазый, старый хохолъ, съ круглой, колючей бородой и подстриженными усами, въ кожухѣ и самодѣльной, на боченокъ похожей шапкѣ, сработанной изъ ветхой овчины и остатковъ валенокъ, не торопясь сползъ съ тумбы, на которой грѣлся, и также не торопясь открылъ калитку. Онъ не открылъ ее широко, а только слегка отвелъ и образовалъ щель, такую узкую, что даже тонкій, худой Пасхаловъ еле протиснулся, зацѣпившись обоими боками. Выпустивъ доктора, Трохимъ просунулъ голову въ щель, осмотрѣлъ дремотнымъ глазомъ улицу, — квасню, гдѣ продавались и сѣмячки, и подгнившіе арбузы, двухъ извозчиковъ, ожидавшихъ сѣдока, пьяную бабу, оравшую у винной лавки, — и затѣмъ, съ шумомъ понюхавъ табаку, побрелъ на прежнее мѣсто, на тумбу, залитую тепломъ и свѣтомъ.

Нагоняя не было, и фельдшеръ жалобно поникъ. Всѣ прохвосты, всѣ сукины сыны и жулики!.. Онъ направился въ палаты… Но тутъ послышался стукъ въ калитку. Когда подворотній открылъ, въ ней показался Федоръ Павловичъ.

— Послушайте… пойдите къ фельдшеру… скажите фельдшеру, чтобы… чтобы выписать Кочеткова… выписать его…

Докторъ говорилъ отрывисто, торопливо, волнуясь, не глядя на подворотняго, и на лицѣ его былъ испугъ. Похоже было, будто онъ боится, самого себя боится, и боится того, что говоритъ. Каждое слово его было злымъ, смертоноснымъ паукомъ, и страшно было его слышать, и противно было видѣть, какъ бѣжитъ оно, полное яда.

— Приказываю! — вдругъ вскрикнулъ Пасхаловъ, поднявъ голову. — Чтобы сейчасъ же… Пусть идетъ!.. Сейчасъ же!.. И куда хочетъ.

— Куда хочетъ, Федоръ Павловичъ, — услужливо взвизгнулъ Небесный, подбѣгая. — Конечно, я сейчасъ… Пусть куда хочетъ… Я сію минуту…

Пасхаловъ медленно пошелъ черезъ дорогу.

— Федоръ Павловичъ! — горестно всхлипнулъ Небесный, устремляясь за нимъ. — А что же будетъ?.. а насчетъ того… что же будетъ?..