Даниил Гранин - Место для памятника
От его смеха они втягивали свои ученые головы в плечи, но при этом они не переставали разглядывать его слишком пристально, как врачи.
- Это в старое время гении оставались непризнанными! - заключил Осокин.
- Гений - явление любопытное. - Кузин подергал себя за волосы. Подсознательное "я" у гения существует в ином виде времени. По отношению к сознанию оно может быть будущим. Нет точных доказательств, запрещающих перемещения во времени. Раз физика не запретила, значит это может быть, значит оно существует в природе. Мы его еще не выявили.
- Нас это не касается. Сдвиги времени не наша тема, - сказал директор. - Нас интересует другое.
Возможно, что Осокину показалось, что все уставились на него, он заволновался и сказал неожиданное.
- Понимаю, насчет жилплощади, - сказал он. - Так вот, ваш Лиденцов сам виноват.
Маркин поднял руки к небу:
- Он же просил маленькую квартиру. Всего-навсего! Такому человеку! Неужели он не заслужил? Поразительно, Матвей Евсеевич, как вы могли отказать? У меня не укладывается.
- Маленькую квартиру, - с ненавистью передразнил Осокин. - Ишь добренькие! Маленькую. Да разве вы понятие имеете! Люди стояли в очереди. За одной комнатой. Последними словами меня поносили. А что я мог? От других таких же отымать? Теперь вам куда просто. Маленькую квартиру. Умники!
Насколько ближе был ему сейчас Лиденцов, - уж он-то бы понял, он бы не посмел, он все это знал,
Кузин мучительно сморщился:
- Нельзя, нельзя, товарищи, во всем винить Матвея Евсеевича. Кто мог тогда знать... - И осекся. Пауза быстро вырастала.
Кто мог знать? Да?
Первыми неслышно хихикнули молодые.
Кто мог? А может, кто-нибудь мог? А кто? А вот кто... Знать - знал, а дать - не дал. А ведь все знал. Наперед знал!
Кто мог знать? - надежный, надежно-безответный вопрос, - не вопрос, а извечное оправдание, убежище для всех людей, при всех неожиданностях. И вдруг захлопнулся, как ловушка.
Директор согнал с лица смешок, и оно осталось пустынно-торжественным.
- И всё же, товарищи. Мы должны благодарить Матвея Евсеевича за его участие. Наши молодые иногда упрощают прошлое. Вы уж простите... Помощь ваша позволит нам продолжить розыски. Вы, Матвей Евсеевич, надоумили нас обратить внимание на ряд новых аспектов проблемы. Вполне возможно, это сыграет историческую...
Уши, шея Осокина густо побагровели.
- Я вас не надоумил! - Он задыхался. - Вы воспользовались. Я не желаю вас надоумить! Не желаю! Думаете, я не вижу, куда вы тянете? - Он схватил палку, затряс ею. - Не получится у вас! Не на того напали. Обманом берете? Раз так, я вообще не согласен. Я отменяю. Все отменяю.
Палка прыгала в его руках, багровое лицо вздулось, посинело, директор испугался, попробовал его усадить, а Осокин, хрипя, отталкивал его.
- Что вы, уверяю, без вашего разрешения мы ничего... - торопился директор, - успокойтесь, мы категорически запретим.
Осокин никак не мог застегнуть пиджак, Кузин додал ему плащ, они вдвоем с директором помогали его надеть. Директор, поглаживая Осокина по спине, сказал:
- Всё мы с вами согласуем. Абсолютно всё. - Голос его стал замшевым. Вот если разрешите, фотографию? На минуточку. Мы ее сейчас переснимем. Чтобы вас из-за этого не беспокоить.
Кузин заискивающе улыбнулся:
- Дадим максимальное увеличение. Сколько вам копий?
Осокин с неожиданной силой отстранил их, подошел к столу, прислонил палку. Двумя пальцами одной руки и двумя пальцами другой Осокин высоко поднял перед собой фотографию и медленно разорвал ее. Сложив обрывки, он понаслаждался общим ошеломлением и снова не спеша разорвал. Бросил клочки в пепельницу. Но, перехватив чей-то неосторожный жадный взгляд, помедлил, с ловкостью схватив спички, он чиркнул и поджег. Маленькое желтое пламя поднялось над пепельницей. Не разрешая приблизиться, Осокин стоял над своим костром, свет пламени лизал его лицо, плясал в старческих глазах,
Первым опомнился Кузин. Он беззаботно махнул рукой, и на лицо его вернулось рассеянно-восторженное выражение.
- Архивы-то надо искать в полуяновском институте, - сказал он. - Там все отчеты...
Переговариваясь, они последовали за Кузиным в глубину комнаты, оставив Осокина одного.
Директор нагнал Осокина на лестнице. Осокин часто останавливался, отдыхал. Директор проводил его до машины. По дороге директор пригрозил Осокину за уничтожение документов, имеющих государственную важность. Осокин молчал. Тогда директор попробовал выяснить - нет ли у Осокина еще каких-либо документов и где могут быть те фотографии Лиденцова и вырезки, куда они могли подеваться. И вообще, не припомнит ли Осокин фамилию президента Академии, того самого, что был на открытии памятника, то есть не был, а будет, если, конечно, будет то, что было...
Осокин, который никак не реагировал на его вопросы, тут чуть покосился на директора, и директор замер лицом. Продолжалось это несколько мгновений, все же достаточно долгих, ибо они навсегда запомнились директору и, может быть, во многом определили его будущее.
К концу лета сняли леса, заборы, новое здание открылось разом прозрачной льдистой глыбой. Посреди фасада извилистым углублением темнел выем. Назначение его было непонятно. Архитекторы пытались доказывать председателю горсовета необходимость чем-то перебить монотонный ритм фасада. Но председатель был недоволен. Тем более что при обсуждении проекта председатель указывал на эту нишу. Были сигналы. Теперь, когда реконструкция площади кончена, ниша мозолила глаза. Для чего, спрашивается, ее делали, о чем думали? Как ее использовать? Архитекторы беспомощно лепетали про сквер. А при чем тут сквер? Председатель отчитал их и, как человек хозяйственный, предложил использовать нишу под кафеавтомат.
Известно, что вид нового здания подействовал на Осокина удручающе.
Пока стояли теплые дни, Осокин приходил в новый сквер. Кафе-автомат разместилось в нише весьма удобно. На площадке расставили столики. Посредине посадили кусты жасмина. Правда, они почему-то никак не принимались. Вялые листья свертывались и падали. Садовник опрыскивал ветки, посыпал землю порошками. Осокин издали следил за ним и усмехался. Усмешка его была маленькая, трудно различимая среди морщин. Он сидел на скамейке, привычно листал газеты, проглядывал фамилии в сообщениях о приемах, визитах, рассматривал фотографии и опять усмехался той же рискованной усмешечкой.
Он очень одряхлел и, сидя, легко засыпал, однако держался по-прежнему настороженно прямо и, задремав, не опускал головы.
