Петр Боборыкин - Василий Тёркин
Как я смотрю? - переспросил ее Теркин. - Да признаться тебе, не очень я одобряю всех этих стриженых.
- Она, положим, не стриженая, - поправила Серафима, - а волосы долгие носит, все хочет в ангельском чине быть, - прибавила она, и в голосе заслышалось что-то злобное.
- Все равно... Прежние-то, лет пятнадцать тому назад, когда я еще в школе был и всякая дурь в голову лезла... те, по крайности, хоть смелы были, напролом шли, а частенько и собственной шкурой отвечали. А нынешние-то в те же барышни норовят, воображают о себе чрезвычайно и ни на какое толковое дело не пригодны.
Глаза ее радостно блеснули в темноте.
- Вот я и думала, Вася, что ты так именно на всех этих госпож смотришь. Калерия с детства все на себя напускала... То в божественность ударится - хотела даже в скит поступить, да скитов-то не оказалось и на самом Иргизе. То вообразила себе, что у ней талант - стихи начала писать... Кажется, посылала в Москву, в редакцию; да там, должно быть, вышутили ее жестоко в ответном письме - и с нее это слетело. Тогда она заговорила о высоком призвании женщины в современном обществе. Евангелием зачитывалась, начала рваться отсюда учиться, врачевать недуги человечества, только, - злобный смех прервал ее слова, - для врачевания-то надо диплом иметь, а она, даром что стихи писала, а грамматики порядочно не прошла, пишет "убеждение" б/е - е, д/е - ять, стало быть, в медички ей нечего было и мечтать. Она в фельдшерицы с грехом пополам попала, там, при Красном Кресте, что ли.
- Так, так...
Теркин слушал внимательно, и в голове у него беспрестанно мелькал вопрос: "зачем Серафима рассказывает ему так подробно об этой Калерии?" Он хотел бы схватить ее и увлечь к себе, забыть про то, кто она, чья жена, чьих родителей, какие у нее заботы... Одну минуту он даже усомнился: полно, так ли она страстно привязалась к нему, если способна говорить о домашних делах, зная, что он здесь только до рассвета и она опять его долго не увидит?..
Вся она вздрагивала, как только он сжимал ее талию или тихо прикасался губами к похолодевшей щеке. От нее шло это трепетанье и сообщалось ему... Говорит же она про Калерию неспроста, клонит все к тому же. Она не может ничего утаить от него. Она показывает, что отныне он - ее сообщник во всем и руководитель. Ей надо излиться вполне и знать теперь же: разделяет ли он ее взгляды и чувства к этой Калерии?
- Видишь ли, Вася, - продолжала она совсем тихо, - папеньке брат оставил ее на попечение. И капитал был... неважный... Дядя Прокофий Спиридоныч... всегда был такой прожектер, и много у него денег ушло на глупости.
- Однако она все-таки наследовала...
- Как тебе сказать... И да, и нет. Завещания никакого не оставил дядя. И обороты главные, по хлебной торговле, у них были общие. Часто отец его выручал. Я думаю, значилось, быть может, за ним несколько тысчонок, не больше.
- Не больше? - переспросил Теркин, все еще не видя ясно, куда она клонит.
- Ни в каком случае! Это и мать говорит, а она отроду не выдумывала. Не знаю, солгала ли на своем веку в одном каком важном деле, хоть и не принимала никогда присяги. Отец-то Калерию баловал... куда больше меня. И все ее эти выдумки и поступки не то что одобрял... а не ограничивал. Всегда он одно и то же повторял: "Мой первый долг - Калерию обеспечить и ее капиталец приумножить".
- Что ж, это - по-честному.
- Кто говорит! - перебила Серафима. - Только как же теперь, - умри отец без завещания, - определить, сколько ей следует и сколько нам?..
Протянулось молчание. Теркин незаметно для себя входил в то, что ему говорила Серафима. Теперь он хорошо понимал, о чем ее забота и какого мнения она ждет от него.
- Дело чистое, - выговорил он, немного отведя от нее глаза, - коли завещания не будет и отец на словах не распорядится - вам надо полюбовно разделить. Вы ее, во всяком случае, обидеть не захотите...
Когда он произносил эти слова, за него думал еще кто-то. Ему вспомнилось, что тот делец, Усатин, к кому он ехал на низовья Волги сделать заем или найти денег через него, для покрытия двух третей платы за пароход "Батрак", быть может, и не найдет ни у себя, ни вокруг себя такой суммы, хоть она и не Бог знает какая. - А во сколько, - спросил он Серафиму, перебивая самого себя, - по твоим соображениям, мог он приумножить капитал Калерии?
- Это трудно сказать... Он насчет дел своих всегда скрытен был. Да и с тех пор, как болеет, не очень-то от него узнаешь правду... Даже и маменьке ничего не говорит. Скажет - когда совсем смерть придет.
"Однако как же это она про смерть отца так говорит? - подумалось ему. - Как будто очень уж жестко..."
Ему не хотелось обвинять ее. Он знал, что в купеческих семьях, все равно что в крестьянстве, нежностей больших не водится. А тут, вдобавок, особенный случай. Она выскочила замуж так стремительно, потому что ей дома было тошно. Суровый отец; разница в образовании; они с матерью остались раскольниками; она набралась других мыслей, даже и на таинства стала глядеть как на простые обряды. По-своему она может и теперь любит отца. Умри он - и она будет убиваться. И мать она любит - это чувствуется в каждом ее слове.
- Смущаться тебе нечего, Сима, - успокоенным тоном сказал Теркин и повернул к ней лицо. - Ни тебя, ни двоюродной твоей сестры отец не обидит. И вы с матерью в полном праве порадеть о ваших кровных достатках. Та госпожа - отрезанный ломоть. Дом и капитал держались отцом твоим, а не братом.. Всего бы лучше матери узнать у старика, какие именно деньги остались после дяди, и сообразно с этим и распорядиться.
- Ты так говоришь, Вася? - вскричала она еще радостнее. - Спасибо тебе, родной!
Ее руки обвились вокруг его шеи. Влажные нервные губы прильнули к его губам.
И он еще сильнее почуял, что эта женщина вся принадлежит ему.
Держа его голову в своих руках, Серафима спросила его:
- А ты мне не скажешь, Вася, надолго ли ты туда, в Царицын? Ведь ты едешь к тому господину?
По его письмам она знала, что он сделается пайщиком товарищества и надеется еще к концу макарьевской ярмарки приобресть пароход.
- С неделю это возьмет, Сима.
- И сколько тебе не хватает денег? - горячо спросила она.
- Что об этом толковать?!
Он не любил вводить женщин в свои расчеты, считал это недостойным стоящего мужчины.
- Почему же ты не хочешь? - порывисто спросила она. - Думаешь, я тебе в этом не помощница?.. Нет, Вася, я хочу все делить с тобой. Не в сладостях одних любовь сидит. Если я тебе полчаса назад сказала, что без обеспечения нельзя женщине... верь мне... сколько бы у меня ни оказалось впоследствии денег, я не для себя одной. Чего же тебе от меня скрытничать!
- Да я и не думаю, - мягко выговорил Теркин. - Тысяч всего двадцати не хватает. Остальное мне поверят!.. Заработаем духом!
- Двадцать тысяч, - глухо и вдумчиво произнесла Серафима. - Спасибо, что сказал.
Она стала его целовать много-много. Теркин отвел ее обеими руками за плечи и сказал прерывисто:
- Сима! Довольно!.. Так нельзя. Пожалей меня!..
- Прости, жизнь моя, прости!
- Проводи меня.
Теркин встал, и она тотчас же поднялась.
Оба пошли оттуда быстро и молча. Он чувствовал, что Серафима войдет к нему. Был уже одиннадцатый час. Везде стояла тишина, и только из увеселительного сада, где они когда-то встретились, донесся раскат музыки.
Серафима у крыльца гостиницы припала головой к его плечу, и у нее вырвался один возглас:
- Вася!..
X
Пароход "Бирюч" опять пробирался по сомнительному плёсу, хотя и шел к низовьям Волги и уже миновал две-три больших стоянки.
Рано утром, на заре, он тронулся с последней ночевки, где принял несколько пассажиров.
В числе их был и Теркин. Он спал до пяти часов и, когда стало уже вечереть, вышел на палубу.
Проходили мимо гористых берегов, покрытых лесом почти вровень с водою. Теркин сел у кормы, как раз в том месте, где русло сузилось и от лесистых краев нагорного берега пошли тени. - Василию Ивановичу! - окликнул его сверху жирным, добродушным звуком капитан Кузьмичев. Как почивали?
- Превосходно! - ответил Теркин и два раза кивнул ему головой.
Капитан прохаживался по правому кожуху и курил.
- Вот опять к нам угодили. Весьма рад.
- И я также, - ответил ему Теркин в тон.
Ему в самом деле было приятно, что он совершенно неожиданно попал на "Бирюч". Ему казалось только странным, почему этот пароход так поздно пришел в тот губернский город, где он сегодня чем свет сел на него.
- Вы, нешто, где застряли? - крикнул он снизу вверх капитану.
- И весьма!..
- Где же?
- У села Работок. С колесом вот с этим беда приключилась. Целую неделю валандались. Срочный груз должны были паузить.
- Дрянная посудина! - заметил хозяйским тоном Теркин.
- Мне самому, Василий Иванович, она оскомину набила.
Кузьмичев присел на корточки на край кожуха, свесив голову, и полушепотом пустил:
