М Загоскин - Искуситель (часть 1)
- Ну что, сударь! - спросил меня купец. - Нравятся ли вам эти книжки? - Очень, - ответил я, не смея поднять кверху глаза. - Прикажете завернуть? - Нет-с! Теперь не надо. Возьмите ее. Боже мой! Как жарко! - Нет, кажется, здесь довольно прохладно! - Не знаю, а мне что-то очень душно.
- Здравствуй, братец! - раздался подле меня пленительный голос Машеньки. - А мы уж тебя искали, искали! Я спрыгнул с прилавка, Машенька взяла меня за руку и наклонилась, чтоб поцеловать в щеку. Я вспыхнул и отскочил назад.
- Что это такое? - вскричала с удивлением Машенька. Что ты, братец? - Ничего, Машенька, ничего! - Да что ж это значит?
- Молчи, пожалуйста! - сказал я вполголоса. - Я все тебе расскажу.
- Что вы это? Уж не ссоритесь ли? - спросила Авдотья Михайловна, рассматривая полный месяцеслов, который лежал на прилавке. - Не знаю, маменька, братец что-то...
- Замолчи, бога ради! - шепнул я, дернув за руку Ма шеньку.
- А! Вы все здесь? - сказал Иван Степанович, подойдя к нам с двумя помещиками, из которых один был близким нашим соседом. - Вы, барыни, ступайте домой в линее, а мы пойдем теперь на конную, ты, Саша, - продолжал он, обращаясь ко мне, - охотник до лошадей, пойдем вместе с нами. - А как же вы домой? - спросила Авдотья Михайловна. - Пешком, матушка! - Такую даль! - Ох вы барыни, барыни! Вам все страшно. Эка даль: версты полторы! Добро, добро! Ступайте с богом а мы уж дойдем как-нибудь. Да где ваши люди? Егор - здесь, а Филька где? - Ушел куда-то. - Ну так и есть! Верно, в кабаке.
- Нет, Иван Степанович! Он нынче не пьет, а так, зазевался где-нибудь, да мы доедем и с одним человеком. - Хорошо, хорошо! Ступайте же! Иван Степанович посадил в линею жену и дочь, а сам вместе со мною и двумя своими приятелями отправился пешком на конную. Мы ходили уже около часу по площади, пересмотрели лошадей пятьдесят, и мне под конец сделалось бы очень скучно, тем более что я горел нетерпением переговорить с Машенькой, если б меня не забавляли время от времени разные ярмарочные сцены, в которых особенно отличались цыгане. Надобно было видеть, с каким искусством эти природные барышники надували русских мужичков, несмотря на их сметливость и догадку. При мне один цыган продал крестьянину кривую лошадь, он так проворно повертывал ее здоровым глазом к мужику, так кстати под хлестывал кнутом и заставлял становиться на дыбы, когда покупщик заходил с слабой стороны, что ему не удалось ни разу взглянуть на дурной глаз. Другие цыгане стояли кругом и кричали во все горло: "Экий конь, экий конь! Эва, грудь-то какая! Вали смело сто пудов на телегу! А ноги-то, ноги! Вовсе бабок нет!.. Всем взяла!.. Богатый конь!.. Редкостная лошадь..." Мужичок вытащил из-за пазухи свою мошну, да, на его счастье, какой-то мещанин вклепался в эту лошадь, привел полицейского, и цыган вынужден был, в доказательство своей невинности, объявить, что у его клячи на правом глазу бельмо, тогда как, по словам мещанина, украденная лошадь была со здоровыми глазами. Иван Степанович, не найдя себе по нраву коня, сбирался уже домой, как вдруг подошел к нам Александр Андреевич Двинский.
- Здравствуйте, господа! - сказал он. - Пойдемте-ка, я вас потешу русской забавою. Вот тут на площади кулачный бой, стена на стену, здешние посадские - против фабричных и дворовых.
- Не люблю я этой забавы! - сказал мой опекун. - Ну что хорошего? Стравят людей, как собак, тот без глаз, у того рыло на сторону - за что?
- Экий ты, братец, какой! Да в том-то и есть наше русское удальство: сам без ребра, да зато и у другого зубов во рту не осталось. Нет! Люблю эту потеху, и у древних римлян были подобные забавы, да еще почище нашего: их гладиаторы бились не на живот, а на смерть. - Да что в этом хорошего?
- А вот попробуй посмотри, так, может статься, у самого разыграется кровь молодецкая. Пойдем-ка, пойдем! Мы вышли на простор, и перед нами открылась часть площади, на которой стояли одна против другой две густые толпы народа, в каждой было человек по пятидесяти, с открытыми головами и в больших кожаных рукавицах. Посреди этих двух противных сторон дюжины две мальчишек, как застрельщики перед колоннами, дрались врассыпную, таскали себя за волосы и тузили друг друга без всякого милосердия, многие из них были уже с разбитыми носами и ревели в неточный голос. Понемногу от каждой стены стали отделяться бойцы покрупнее, в разных местах завязались отдельные единоборства, мальчишки рассыпались врозь, и через несколько минут началась общая свалка.
- Ай да фабричные! - вскричал Двинский. - Ай да дво ровые! Как они душат посадских! Смотри-ка, смотри! Кто это впереди?.. Так варом всех и варит!.. Ну, молодец!.. Эге! Как он их лущить начал!.. Экий чудо-богатырь! Смотри, смотри!.. Словно снопы, так и валятся!
- Что это? - сказал Иван Степанович. - Да это, никак, Филька. В самом деле, этот отличный боец был тот самый слуга, которого отсутствие заметил мой опекун, отправляя Авдотью Михайловну домой.
- Ну, так и есть! - продолжал Иван Степанович, - Точно Филька! Эка бестия!.. Опять месяц проходит с подбитыми глазами! Вот я его, каналью!
- Что ты, любезный? - вскричал Алексей Андреевич Двинский. - Да этот Филька у тебя хват детина! Гляди, какой сокол - так и бьет с налету!.. Ну!!! Сломили, погнали посадских!.. Конец! Не долго же они держались, видно, ка лачника Бычурина с ними нет: тот постоял бы за себя. Алексей Андреевич сел на свои беговые дрожки, а мы отправились пешком; завернули по дороге напиться чаю к одному старинному приятелю моего опекуна, и когда пришли наконец домой, то первый предмет, который кинулся нам в глаза в передней, был изорванный, избитый и растерзанный Филька. Он стоял, однако же, довольно бодро перед хозяином дома, который расспрашивал его о всех подробностях кулачного боя.
- Как ты смел, негодяй!.. - сказал мой опекун, бросив грозный взгляд на знаменитого бойца, у которого все лицо было на сторону.
- Полно, братец! - прервал Двинский. - Не тронь его! Ну! - продолжал он, обращаясь к Фильке. - Так ты с первого раза сбил с ног Антона-кузнеца?.. Молодец! Эй, дайте-ка ему чарку вина!
- Пошел, дурак! - закричал Иван Степанович. - Примочи чем-нибудь свою рожу! На что похож? Образа нет человеческого! Животное!
- Пойдем, пойдем! - сказал Двинский. - Я велю отпустить ему склянку живой воды: помочит денька два-три, так все затянет.
- Что это, Филипп? Как тебя разбили? - сказал я, приостановясь на минуту и смотря с ужасом на изуродованное лицо Фильки.
- Эх, сударь, не удалось бы этим посадским заглянуть мне в харю, кабы сам не сплоховал. - Да что ж ты сделал?
- Куражился больно, сударь! Как посадские побежали, так я вошел в такой азарт, что свету Божьего невзвидел. Наша стена давно-давным остановилась, а я вдогонку, один, ну-ка подбирать остальных, благо руки расходились - щелк да щелк! То того, то другого - любо, да и только! Глядь назад, ахти! Один как перст! Смотрю - все ко мне! Ну, беда! Вот я, не будучи глуп, и бряк оземь да и кричу: "Шабаш, ребята! Лежачего не бьют!" "Да мы лежачего бить не станем! - сказал какой-то мужчина аршин трех росту, которому я вдогонку шею-то путем накостылял. - Эй, ребята, сюда!" Вот человек пять уцепились за меня, подняли молодца на ноги, приставили к забору, да ну-ка обрабатывать! Ах ты господи! Небо с овчинку показалось! Катали, катали! Насилу вырвался! - Бедняжка! Как они тебе лицо-то избили.
- И, сударь, рожа ничего, заживет! А вот под бока-то они мне насовали, черти! Вздохнуть нельзя! Я вошел в гостиную. Авдотья Михайловна играла с хозяйкою в пикет, Двинский схватился с моим опекуном в шахматы, а Машенька сидела, надувшись, поодаль от всех. Когда глаза ее встретились с моими, она отворотилась и взяла в руки книгу, которая лежала на окне.
IV
ДОМАШНИЙ ТЕАТР ГРИГОРИЯ ИВАНОВИЧА РУКАВИЦЫНА
Я думаю, ни о чем не было так много писано и говорено, как об этом чувстве, которое мы называем любовью, - а что такое любовь? Все прочие душевные свойства: дружба, милосердие, благодарность, сострадание, - имеют какой-то определительный смысл, но любовь? Любит ли мать своих детей, когда готова броситься за них в огонь и в воду? Любит ли жена мужа, когда, потеряв его, зачахнет с горя и сойдет вслед за ним в могилу? Любит ли брат сестру, когда идет стреляться в трех шагах с человеком, который осмелился оскорбить ее? Любили ли свое отечество Минин и Пожарский, готовясь с радостью положить за него свои головы? Любил ли свое создание, теперешнюю Россию, великий Петр, этот гигант и телом и душою, когда под Прутом, окруженный со всех сторон в несколько раз сильнейшим врагом, он написал сенату не признавать его царем и государем и не исполнять его собственноручных указов, если он попадется в плен к неприятелю? Всякий согласится, что все эти различные виды любви, доведенной до высочайшей степени, любовь к отечеству, любовь матери к детям, брата к сестре и, наконец, тревожная, пламенная страсть любовника к той, которую выбрало его сердце, выражаются всегда одним и тем же: беспредельным и безусловным самоотвержением и, несмотря на это сходство, не имеют ничего общего между собою. Лишать себя всех удовольствий для минутной прихоти другого, жертвовать для благополучия его bqel благом собственной своей жизни и не видеть в этом никакой жертвы - одним словом, быть совершенно счастливым не своим, а его счастьем, - мне кажется, больше этого любить не можно? Я точно так любил Машеньку, называя ее сестрою, теперь, когда узнал, что мы почти чужие, что она может выйти за меня замуж, я не стал любить ее более прежнего - это было невозможно, но чувствовал, что люблю ее совсем иначе. За несколько часов я почти не замечал, что Машенька прекрасна, а теперь не мог смотреть на нее без восторга. Бывало, я обращался с нею так свободно, поверял ей все, что приходило мне в голову, или, лучше сказать, не говорил с нею, а мыслил вслух, теперь я вдруг стал застенчив и робел перед нею, ну, право, более, чем перед самим губернатором! Минут десять собирался я с духом и не мог решиться заговорить с нею, наконец подошел и спросил робким голосом, что она читает?
