Николай Зарудин - Тридцать ночей на винограднике
бочки и выполнять кое-какие работы несущественного значения. Три раза в день он открывает пар и командует гудком. Женщины тогда будят сонных мужей, и прекращаются всякие сны. В час дня кочегар поднимается, как метр-д-отель, и вежливо приглашает к обеду. Ровно в пять он закрывает подвал и останавливает человеческие руки. Тогда снимаются фартуки, а Эдуард Ведель медленно спускается к дороге, ведущей к "Вилле роз". Это очень внушительно: винодел идет, как сам Ной, под серой демократической кепкой. День закончен, можно поужинать в столовой за тридцать пять копеек, посидеть у кооператива и посудачить о разных делах. Кочегар проходит к себе в казарму на "Птичий участок", важный, как неразрешенная загадка. Иногда его можно видеть в лавке: он покупает всякую ерунду. Я встречал его и в клубе, где раз в неделю показывают фильмы о великих страстях.
- Что это за чудак? - спрашивал меня не один раз Овидий. - Не знаете ли вы, почему он надут, как петух? Он носит свою особу и огромный нос, точно важный пэр - меховую мантию. А его борода! Это напоминает гнома, раскачивающего фонарик... Занятый субъект! Вообще здесь все преисполнены важности. Чорт его знает что! Я заметил, что он всегда один...
В самом деле, он никогда не скучает в собственном обществе и нисколько не похож на веселого Бекельмана. Но я полюбил посещения кочегарки, хотя мне не удалось выудить там ни одного лишнего слова. Очевидно, Придачин занимается философией и тайно пишет какой-нибудь труд о смысле человеческого счастья. Может быть, это и так: сейчас можно ожидать чего угодно, а сидеть целыми днями у горячих котлов и улыбаться - что-нибудь да значит.
- Так... - говорю я, усаживаясь на табурет. - Скоро поспеет виноград. Я думаю, что это прибавит вам работы. Не хотите ли закурить? Это - кавказские папиросы. Берите, берите... Я должен извиниться: они немного затхлы и неприятны на вкус.
Я начинаю болтать о всяких пустяках. Не находит ли кочегар, что скучно жить одному в сорок лет и что гораздо лучше иметь жену и гулять с ней под ручку?
- Вы подумайте, - говорю я, закидывая в муть кочегарки блестящую удочку, - как было бы это хорошо!
Я рисую перед ним блестящую картину довольства и радости, но кочегар смеется и качает головой.
- Нет! - восклицает он. - Н-нет... Дай еще закурить.
Когда он смеется, из черной пакли его бороды смотрит бес. У него редкие зубы, похожие на кабаньи клыки.
Он смотрит на меня подозрительно: бес делает какие-то тайные знаки. Придачин довольно сосет папиросу и мусолит ее красными толстыми губами. Его нелегко вывести на чистую воду.
Я спрашиваю совершенно равнодушно:
- Довольны ли вы своей жизнью? Не скучно ли вам? Есть ли у вас друзья и знакомые? Скажите, по крайней мере, как ваше имя и отчество? Мне нужно все это знать: я хочу записать ваши слова... Видите, - я вынимаю записную книжку, - я беру карандаш. Я буду слушать вас очень внимательно...
Я сделал все, чтобы возбудить в кочегаре тщеславие. Я говорил о газетах, о прекрасной фотографии, отпечатанной посредине текста, о тысячах читателей, я тонко намекал на возможность славы. А что скажут в Абрау? В читальне под деревьями парка, где на столах мерцают журналы и газетные полосы... Как будут шептаться! Что будут говорить! Не правда ли, об этом стоит задуматься?
- Н-нет! Н-нет! - смеялся от души кочегар. - Я тебя знаю: ты такой. Ты скажи сам, как меня зовут, догадайся.
Он хитро подмигивал бельмом. Таинственность была его капиталом, я это отлично видел. Он чрезвычайно доволен. Я вижу, что он считает вполне понятным, что им интересуется вся страна. Он поднимается с обрубка и ходит передо мной, распушившись важным индюком. Башмаки его дырявы и стоптаны, шнурки на них отсутствуют, штаны его поражают, как перепутанные стропила строящегося здания: это загадочная система заплат, обличающая смелость одинокого мужского творчества. Боже, что это за штаны! Это - безумие портновской иглы и вдохновение мастера, гордо пренебрегшего старыми приемами. Кусок мешочной ткани пересекает их сзади, как запасная ферма моста, поддерживающая
весь замысел сложной конструкции. Он пренебрег всем, и любая женщина отступила бы перед хаосом этих заплат, громоздящихся, как горы Кавказа. Каждый день он кладет новый смелый мазок. Он доволен собой и не заботится о мнении других. Быть может, я думаю, что его котлы - простая штука? Один из них в действии. Он подходит к нему, как батрак к безмолвному родному быку, и я вижу, что он хочет поразить меня фамильярностью обращения с этими сложными вещами, о которых гласят инструкции надзора на стене кочегарки. Там говорится очень много, пункты инструкции жестоки, они говорят о страшной силе пара и стали; надо держать ухо востро: один промах - и правила безопасности полетят в бездну, к дьяволу, чудовищным взрывом несчастья. Придачин открывает выпуклую дверцу топки и пылает в раскаленных смерчах гудящего ада. День сразу темнеет за пыльными окнами, электрическая лампочка наверху еле светит желтым зрачком. Дверца хлопает, он берется за кран водоизмерителя, поворачивает рукоять...
Оглушительным вскриком, визгом и свистом взлетает пар. Котел прыгает вверх жужжащим воем и уносится в белых тучах. Пшшш-жжик!.. - выключает он рукоять, и пар крутится в воздухе, рассеянно оглядываясь на черный котел, и краны клокочут брызгами.
- Ви-дал? - говорит кочегар и поворачивает торжествующе огромный нос в синих угрях.
Я сижу совсем уничтоженный. Это действительно сильно. Вж-ж-ж-шшш-жик! прыгает опять котел, и вулкан бешенства закрывает кочегара, стоящего в преисподних клубах с торжеством дьявола.
- Это еще полдавления! - говорит он довольно, закрывая краны, и мы сидим, опять мирно беседуя.
Время бежит незаметно, обгоняя солнце.
- ...Александр. Вас зовут Александр Яковлевич! - говорю я. Александр - величественное имя... Яковлевич - это поправка вашего батрачества, смягчение холодной классичности первого имени задушевностью народности... Александр Яковлевич, правильно?
- Н-нет! Н-нет! - прыгает восторг кочегара. - Н-нет!
- Нет? Сейчас... Вас зовут... Сейчас, сейчас... Вас зовут Владимир Кузьмич. Нет - Михаил Иванович... Михаил - разящее имя, меч, поднятый над головой, жестокость во имя истины.
- Н-нет! - гордо бросает Придачин.
- Петр! Петр! - кричу я. - Вы не отвертелись! Именно Петр - строитель, кузнец, плотник... Вас зовут Петром Александровичем. Вы труженик в заплатах. Александр - наполняет вас эпосом, дает вам героический щит, поднимает вас, как статую... Неужели нет? Я придаю такое значение именам... Ну, хорошо, вас зовут Георгий Владимирович.
- Н-нет! - окончательно добивает меня кочегар. - Ни-чего ты не зна-ешь. Дай закурить, тогда скажу.
- Пожалуйста, пожалуйста!
- Меня прозывают... - довольно растягивает время кочегар, закуривая. Ну, как ты думал? Ты только ничего не записывай, а то не скажу... Иль-я Пав-лов При-да-чин. Понятно?
Илья Павлович. Бог ты мой! Пожалуй, это самое подходящее, об этом нужно будет подумать... Илья. Кто был Ильей? Илья Мечников, Илья-громовержец... "Илья" приставлен к имени человека, претворившего мир в бурю и все бури - в дело. Это - хорошее имя, оно просто, как добрый кусок дерева в руках мастера, но ведь и дерево может дать буйный огонь. Это - верное, не обманывающее имя: оно мудро и народно, но и жестоко и справедливо. Оно грохочет громом и проливает светлозеленый дождь. Илья. Это имя пригрето на завалинке человечества солнцем мудрого опыта. Но Павел? Что я могу сказать о Павле? Я не вполне осознал и уловил запах звуков этого имени. Имена, как цветы - это запахи характеров и смысла людей, они - как заглавия книг. Они не случайны, уверяю вас!
Илья Павлович Придачин - звучит очень солидно, - не потому ли кочегар носит заплатанные штаны с таким довольством и гордостью? Доволен ли он своим положением? Об этом мы говорили не раз. Он вылез на обрубок дерева у дверей кочегарки из темной оттаявшей земли и прошлого мрака, он обогревает
себя, как весенний крот, и купается в лучах солнца. Сорок лет жизни: он никогда не имел кровати и никогда не получил ни одного письма. Ни одного письма в жизни - мне становится жутко... Ни одного! Годы уже в прошлом, они разрыты маленькими когтистыми лапами и темнеют сырой могилой, - он смотрит вверх слепыми глазами: разве не пахнет воздух, слетающий с подсохших листьев, фиалковым корнем? Он один в мире. Лучи трезвонят в окна кочегарки. Может быть, он до сих пор лежит между колен забитой жизнью батрачки, выброшенный судорогами к свету и обтертый навозным подолом, в соломе коровьего сарая, сорок лет тому назад?
- Жить можно, - говорит он важно и торжественно. - Плоховаты харчи, но мне хватает. В казарме спокой, у каждого койка и матрац - не то, что раньше. Службу, например, взять: полное уважение...
Котлы - тонкая штука, но для него сущая ерунда.
Он дожидался этого места сорок лет. Ему весело. Не всякий раскусит его положение, и он не будет кричать и бить себя кулаками в грудь, как мастер Бекельман.