Григорий Свирский - Бегство (Ветка Палестины - 3)
В машине, уже полдороги промчали, горы начались Иудейские, Дов бросил взгляд на Сашу, сидевшего рядом с ним. Глаза у парня синие и какие-то ошеломленные, в испуге, как у бакинцев, которых никто не встречал. Сказал бодрым голосом, хлопнув Сашу по колену.
- Кончились твои мытарства, Саша! Теперь тебе никто не страшен...
Улыбнулся тот виновато. Мнется, заметил Дов. Вроде что-то сказать хочет или спросить, а не решается.
- Что мучает, Сашок? Скажи, тут все свои. Из одной камеры...
- ... Да чушь какая-то, - наконец, проговорил Саша. - Наверное, я чего-то не понял... Конечно, был ко всему готов. Говорили, в Лоде встречают с цветами, с песнями. Школьники флажками машут. Верилось-не верилось... Сбили нас после самолета в табун, вышел человек с радио в руках и как камнем по голове: "Господа, хорошо, что вы в Израиле. Здесь вас никто не ждал. Никому вы не нужны. Надейтесь только на себя. У нас времени мало. Еще самолет на подходе. Быстро получите свои деньги и документы. И разъезжайтесь, кому куда надо... Деньги и документы будут выдавать там-то и там-то. Чемоданы, кому пришли, вы получите потом...". Какая-то женщина заплакала, дети ее в рев. Конечно, в Лоде запарка, понять можно, но все же... дичь какая-то. У людей еще звон в ушах от моторов, а им этак гостеприимно: "... никому не нужны.,.". Или чего не понял, а?.. Кто-то побежал за багажом, я за ним. Спускаюсь по лестнице, сидит человек в грузинской кепке. Спрашиваю: "Вы говорите по-русски?" Он поднял голову: "ГоворУ." "Слушай, куда мы попали?" Объясняет со значительным видом: "Раз ты сюда попал, значит, так тебе и надо."
Саша обернулся назад, к Петру и Иосифу Бегуну. - Ребята, не осудите, может, я что не так? Меня прямо из карцера завезли домой за чемоданом, и тут же с конвойным офицером в самолет...
Дов круто затормозил и, съехав на обочину и остановившись, долго и витиевато матерился, потрясая руками.
Наум, мчавшийся на своей старенькой "Форд-кортине" следом, затормозил и бросился к автобусику Дова. Думал, случилось что? Увидел, все целы-невредимы, только Дов безостановочно матерится, уличая кого-то и тыча пальцами в сторону небес, подобно сумасшедшим старушкам с его улицы, невольно возникшим в памяти. Наум покачал головой, произнес тоном почти серьезным: - Боже, и Дов рехнулся! Не иначе, загулял в Израиле какой-то новый вирус...
К Иерусалиму подкатили затемно. Вдруг вспыхнула белыми окнами высоко над головой, чуть правее, гора. А дорога круто вниз, с поворотом. Саша даже привстал на сиденьи: такое ощущение, будто поднырнули под город. Погасли огни, снова полумрак, лишь мелькают желтые светильники на столбах. И вдруг зацвел, заиграл, как рубины под ярким светом, склон горы на противоположной стороне.
- Рамот, - сообщил Дов устало. - Считай, приехали. То ли машина накренилась на крутых поворотах, то ли склоны гор. Закачался город, словно иллюминированный праздничный корабль на волне. Пропали за спиной рубиновые озера, заскрипел тормоз. Первый светофор.
Саша взялся за ручку дверцы. - Не мчитесь так! Святая земля. Дайте постоять хоть минуту.
- Выйди, подыши, голубь! - Дов улыбнулся. - Горный воздух. Говорят, оздоровляет...
К их приезду стол был уже накрыт: темнокожая старушка в белом переднике, отороченом кружевами, приветствовала Сашу по-французски. Ответив ей, Саша шопотом спросил Дова, многие ли говорят в Израиле по-французски?
- Жертвы французского колониализма все до одного! - Наум захохотал, передал ей бакинцев, чтоб провела на второй этаж, в комнату гостей, и искупала, а Сашу потащил к столу. Стол накрыт праздничной скатертью с кистями, которая, ревниво отметил он, не вынималась из шкафа даже когда обмывали его израильский орденок, первый у Гуров и последний.
Никогда в жизни Саша не видел такого стола! Разве что в кино. Рыба белая, красная. Не салаты, а художественные полотна абстрактного искусства. Капуста белая, капуста красная. Что-то белое в тарелочке, растертое. Тхина, говорят.
Саша к тарелке не прикоснулся. Спросил неуверенно, как тут с кошером? Дов аж жевать перестал.
- Надо ли здесь? - шепнул Петро Шимук. - В Израиле нашего крысеночка вологодского нет. Тюряга там осталась. Кому что доказывать?!
Саша взглянул на него диковато, покраснел. Не смутилась только темнокожая старушка, хотя таких слов в этом доме не слыхали.
- В Израиле всё кошер! Всё кошер! - зачастила она не очень уверенно. Пошепталась с Довом, принесла бумажную тарелку. Поставила перед Сашей, произнесла радостно: - Кошер!
Хотя Саша и выглядывал еду, которая не вызывала подозрений, более упрашивать его не пришлось. Все макают в тхину морковку, салат. Тут же и сам макнул. Острейшее снадобье, вкуснотища. А бутылок разных! "Абсолют" шведская водка. И не слыхал о такой. "Смирновская". "Финская", для женщин: говорят, градус не тот. Коньяк "Наполеон". Саша аж языком причмокнул. - Как в Кремле!
- Не поминай их к ночи! - весело отозвался Дов и, увидев, как Саша на хлеб масло накладывает - тонким, как бумага, листиком, сам сделал ему бутерброд.
- Я не Гаргантюа, - сказал Саша, но взял охотно.
Выпили "Абсолюта" за Сашу, вторую за Израиль, который Саше теперь дом родной, "хотя срок он схватил не за Израиль, а за русские дела", не преминул вставить Наум. Наконец, за темнокожую повариху, которая вышла и с достоиством наклонила голову. После жареной курятины Наум отодвинул свою тарелку и - веселым тоном:
- Сашенька, так как же вас все-таки занесло в евреи? Дов пристукнул пальцем по столу, и Наум свое недоумение сформулировал иначе: - У вас отец был религиозным? Или дедушка?
Саша улыбнулся. - Лет мне десять было, перепись как раз... дедок у меня знатный. Еще по процессу "Промпартии" проходил. Выжил, однако... Так вот, анкету дедок заполнял, схватил я глазом: "национальность - еврей, а родной язык - русский." У меня... никакого недоумения. Конечно, какой у русского еврея родной язык?!. Школа? Учился в спецшколе имени художника Поленова. Главные предметы - на французском. "Нет тут ни эллина ни иудея", девиз школы.
- А, извините, про шестидневную войну вы не слыхали? - Наум не удержался, выпил стопочку-другую, а, известно, когда Наум выпьет, он, если не задыхается, становится агрессивным. Однако, стоило ему поджать губы в язвительной улыбочке, Дов неизменно стучал ногтем по столу.
И сейчас так. Постучал ногтем, да взглянул на Сашу с любопытством. Видимо, паренек-то открытый. Нараспашку. Прежде чем скажет что-нибудь, хмыкнет как-то по детски, выпятив бескровные, с синеватым отливом губищи, подернет головой, словно у бывшего зека тик, улыбнется иронично или по доброму. Еще и слова не молвил человек, а уж ясно его отношение.
Выслушав Наума, хмыкнул, повел головой, улыбка скептическая. Но ответил смиренно: - В шестидневную вся школа была за... Русские, евреи: маленькая страна, которую хотят скинуть в море. И все же, для меня Израиль... чужая экзотическая страна, такая, скажем, как Гондурас или Коста-Рика. Никакого самоотождествления самого себя ни с Израилем, ни с ... - И язык какой-то нервный. Мысль скачет впереди языка. Фраз не завершает, глаголы проглатывает. Правда, все понятно.
- ... Боль? -переспросил Саша настырного Наума. - Настоящую боль... советские танки в Праге... во мне перевернулось все.
Принесли кофе в маленьких чашечках. Наум опять хотел съязвить. Дов поднялся на ноги.
- Саша, как вы уже заметили, Наум нынче в сильном сионизЬменном настрое. У гениев это бывает...
Тут появились счастливые, с распаренными лицами, бакинцы. Мужчины встали из-за стола, усадили за него стеснявшихся гостей, пододвинули к ним салаты, тхину. Подошла старушка с горкой бумажных тарелок: - У вас кошер?
- Какой еще кошер?! - воскликнула женщина с распущенными сырыми волосами до пояса, и все рассмеялись.
Куриными ножками хрустели вдохновенно. Мужчины, усевшись на диваны, у стен, молча курили, посматривая с улыбкой на потешные рожицы девочек, перемазанные хацилимом и курятиной. Одна из девочек, впрочем, оказалась мальчиком. Лет десяти мальчик, лицо нежное, глаза васильковые, как у отца. Когда отец сказал ему "Веня, дай солонку", разглядели - паренек. Глядит на отца влюбленно.
Появился свистевший чайник, и все подсели к бакинцам, чаевничать. Когда расставили стаканы и блюдечки с вишневым вареньем, мужчина в пиджаке с драным локтем кашлянул, произнес тихо:
- Можно вас спросить, люди добрые? Все повернулись к нему. Пригляделись. Парень со спортивным разворотом плеч. Широкий, как шкаф. И лицо такое же. Широченное, остроскулое. И точно приплюснутое. Вроде когда-то прижало человека носом к стеклу, да таким и оставило. Руки большие, рабочие. А вот голос тихий, неуверенный: - Имя-фамилие мое Соколович Лев Гиршевич, инженер по чугунное литью. Отец у меня еврей, а мать армянка. В России меня всю жизнь шпыняли, как Гиршевича, хотя по паспорту я русский. А тут...
Дов поджал губы недобро. Опять эти раввинатские игры. - Это по сашиной части, - сказал. - Саша, обяснишь Гиршевичу, кто он на святой земле и зачем? - И взглянул на Петра Шимука: - Петро батькович, спой ты нам что-нибудь!
