Исмаил Гараев - Сходка
- Отдай ему! - Тигр свесил вниз магнитофон.
- И это передай, - Зверь протягивал пачку денег, заранее, как видно, отсчитанных.
Зажав все это в руках, Прошляк направился к двери.
Какова жизнь! Какие взлеты и падения!
Ты такой же человек, как и все. Есть среди твоих ровесников шахи, министры, монархи, и грехов у некоторых у них поболее, чем у кого бы то ни было, да слава, положение прикрывают их. Делишки этих титулованных особ известны лишь ближайшему окружению. Оно не имеет ни сил, ни возможностей разоблачить их, поэтому живет, пряча свою ненависть к ним за преданностью и верной службой. Лишь когда умирает кто-либо из тех высокопоставленных особ, начинаются расследования, проверки, "ревизия" личности, и тогда всплывает на поверхность вся омерзительность их дьявольского существа.
Как любая вода - есть соединение кислорода и водорода, так и люди все с точки зрения анатомии и физиологии одинаковы... Река - сплошной беспрерывный поток воды от истока до устья. В середине его вода всегда быстрая, резвая, и все что несет она с собой, - вливается в моря, океаны. По краям же, ближе к берегам, вода медленная, тихая.
Порой, отделившись от материнского течения, какой-нибудь рукав или слабая струйка заполняет в равнинных местах ложбины, углубления, образуя озерца и небольшие пруды со стоячей водой. Летом воды эти превращаются в болота со множеством кишащих в них насекомых, источая зловоние. И ты, человек, как та стоячая вода.
Отделяешься от общего течения жизни, времени, отдаляешься от всех, и ты уже не отвечаешь, тем требованиям, которые люди предъявляют друг к другу и к себе. Твои ровесники достигают определенных высот, а ты - в болоте, в стоячей воде. Теряется твоя чистота, твоя природа, ты становишься другим, не таким, каким был задуман и, осознав это, бросаешься догонять ушедший вперед поток. Но силы уже не те. Они - на конях, а ты - пеший! Они перешли те кажущиеся близкими далекие горы еще тогда, когда сердца их были полны сил и колени крепки, а ты передвигаешься ползком, такие дистанции уже не для тебя.
Лишь мечты могут унести тебя, куда захочешь, лишь в мечтах ты сможешь что-то покорить, но, увы, это химера, пустая иллюзия, облетит весь мир и вновь вернет тебя самому себе и, познав себя, и ты сам, и жизнь твоя станут тебе противны...
- Признаешься, Прошляк? - от голоса Зверя дрогнули стены. - Чего молчишь? Признаешься? Или пригласить сюда живое доказательство?
Тут уж Прошляк ничего не мог сказать. Эти, если захотят, и "опера" сюда приведут, и что тогда ему говорить? Однако он должен доказать, что Ваня сам "сшил себе мешок", это должно было как-то связаться с каким-нибудь поступком Вани, выставлявшим воровских на посмешище, с его "беспределом", противоречащим здешним законам. И должен так обосновать это, чтобы оно было как заколдованный узел в руках: чем больше его теребишь, тем туже он затягивается. Или как кандалы, которые, стоит только шевельнуться, впиваются в запястья и, пронзая страшной болью, в конце концов ломают твое упорство. А как иначе?
Ему не по силам вспоминать и одновременно напряженно искать выход, на пустом месте, из ничего, возводить выдумку, чтобы она своей логичностью и эмоциональностью так подействовала на сознание человека, что охладила бы пыл его к дальнейшему разбирательству. Тяжело все это.
Мысленно раздвоиться, на время забыв о том, что одна часть твоего существа живая, то есть представить, что ее нет вообще - это редкая особенность немногих людей. Но настроить чувства и ощущения на воспоминания прошедших дней, которые чередой движутся у тебя перед глазами и в то же время придумывать нечто фантастическое, так же невообразимо, как пытаться не упустить ни одного кадра, ни одного тонкого намека персонажей двух фильмов, которые одновременно идут на двух экранах, один из которых у тебя перед глазами, а другой - за спиной...
- Пока не надо, - сказал Прошляк.
- Так, да или нет? - разозлился Тигр.
Прошляк запросил пощады, как воин, споткнувшийся в бою и уронивший свой меч.
- Пока не нужно. Позже я скажу "да" и "нет", все расскажу. А сейчас я плохо себя чувствую.
Воры понимали так, что Прошляк не станет намеренно тянуть время, он, видно, и вправду еще не пришел в себя. Ведь куда бы он не отправился, "хвост" пошлют следом, тамошние займутся им, так что наказание неотвратимо. Даже если вдруг прямо сию минуту его отпустят на свободу с "желтой карточкой", без наказания он все равно не останется.
"Больного не трогают, больного не мучают, болен - значит упал, упал значит беспомощен, а беспомощного и лежачего не бьют..."
Воры не могут выходить за рамки своих законов, поэтому и отпустили пока Прошляка.
- Когда будет нужно, скажешь сам, - каждое слово примирительной фразы Зверя словно швырялось в голову Прошляку.
- Явер устроился на "своем месте" и снова оказался во власти прошлого. В этом прошлом не было нынешней безысходности, в воспоминаниях умещались все дни от юности до пятидесяти лет. Он всегда считал детство, которым кичился, и юность нерушимым фундаментом своей жизни, и всегда ему казалось, что живет он в величественном дворце, выстроенном беспорочностью тех дней, недель, месяцев, что такой дворец в воровском мире не каждому выстроить по силам. Дворец этот - самая высокая вершина в мире, предмет особой зависти. Но сейчас те времена, которые он полагал неувядающими и нестирающимися из памяти, которыми он гордился, представились ему грязными до омерзения...
Отец его вернулся из "дальней". Явер знал его лишь по фотографии. Она определяла ему в отцы худого, усатого мужчину в надвинутой на глаза серой кепке, с папиросой в углу рта и четками в руках. В открытом вороте рубашки были видны крылья орла, в когтях несущего ягненка. Один из рукавов рубашки закатан по локоть. На руке тоже наколка: по пояс в бокале - девушка, в одной руке у нее - "казбек" с анашой, карты, в другой - водка. Под всем этим надпись: "Вот что нас губит!"
К отцу приходили такие же, как он сам, высохшие, вечно кашляющие "друзья". Раз в неделю собирались они в подвале, где до утра играли в карты и дышали папиросами. Иногда их "заметал" участковый, обдирал, как мог, и отпускал. Если ночью отец не приходил домой, Явер знал, что они поменяли место. Бывало, отец набивал карманы, рукава Явера пакетиками с анашой, оставлял на углу за несколько улиц от дома, а сам стоновился поодаль. Он наставлял сына, чтобы тот был настороже; как увидит кого в погонах, чтобы не стоял, а шел, будто по делу, только в дом пусть не заходит. Если же какие-то молодчики задержатся рядом и попросят "пакет", пусть осторожно передаст из рук в руки - "это хорошие ребята, они не подведут".
Явер и сам научился "дымить". Как-то раз отец был занят картами, он попробовал тайком и ему понравилась эта "вкусная штука". Он получал от этого огромное удовольствие.
Вернувшись однажды вечером домой, отец сказал жене Беюкханым, чтобы отдала ему кольцо, серьги, часы, медальон: до двух часов ночи он должен вернуть долг, иначе ему лучше не показываться на люди и не жить на свете.
Беюкханым молча завернула все в платок и отдала. Потом она плакала, гладила Явера по голове и приговаривала: "Ты, сынок, хорошо учись, учись сынок".
Беюкханым работала в хорошо знакомой Яверу редакции машинисткой. Иногда и домой приносила папки с бумагами, перепечатывая их допоздна. То, что она отдала отцу, было куплено на заработанные ею самою деньги, потому что золото, подаренное к свадьбе, он уже давно проиграл.
Явер знал и чувствовал, что мать уже не любит отца, но по каким-то не понятным причинам не уходит от него. Что ее вынуждало к этому? Этого Явер так и не смог узнать.
В ту же ночь отец, вернулся домой, зажимая рукой рану у сердца. Кровь сквозь пальцы текла вниз по груди, по руке. Свободной рукой он достал из кармана брюк золото, что взял у матери накануне, бросил его на кровать, а сам повалился на другую.
Мать хотела закричать, поднять шум, но он не дал, тяжело прохрипев:
- Рану крепко перевяжи... Никому не говори!.. Я в долгу не останусь... Вот поднимусь,.. тогда посмотрим...
Кто его ранил и за что, он не сказал. Это так и осталось тайной для Явера, не узнавшего имени убийцы отца. Мать, конечно, знала, но сыну не говорила, чтобы снова не пролилась кровь.
Пока жив был отец, у матери постоянно чесалась кожа между пальцами рук, на запястьях и ногах. Беюкханым до крови расчесывала эти места, чуть ли не до ран раздирала их. Расчесанные места краснели, сочились и, в конце концов, почернев, подсыхали. Потом все начиналось сначала. Врачи чего только ей не выписывали: и мази, и таблетки, - но ничего не помогало. Некоторые говорили, что это неизлечимо, корни болезни - в сердце. Однако стоило пройти сорока дням после смерти отца, как мать перестала чесаться, болезнь ее больше не беспокоила. К тому же она поправилась и похорошела, все, кто знал ее при муже, теперь вряд ли вообще узнавали. Замуж она больше не вышла. Явер сам слышал, как мать говорила старушке-соседке, что в этой жизни все, что у нее есть - это Явер, он заменяет ей и мать, и отца, и брата, и сестру, ей уже больше ничего не надо.
