Дмитрий Мамин-Сибиряк - Бойцы
– Где же ваши пациенты? – просил я доктора, когда мы подходили уже к концу деревни.
– А вот сейчас… предпоследняя изба.
У предпоследней избы не было ни ворот, ни крытого сплошь двора, ни хозяйственных пристроек; прямо с улицы по шатавшемуся крылечку ход был в темные сени с просвечивавшей крышей. Огня нигде нет. Показалась поджарая собака, повиляла хвостом, точно извиняясь, что ей караулить нечего, и опять скрылась.
– Осторожнее, здесь нет ступеньки… – предупредил доктор, нащупывая рукой бревенчатую стену.
Он толкнул дверь, и она растворилась черным зияющим пятном, как пасть чудовища.
– Осторожнее, здесь люди… – шептал доктор, чиркая спичкой о двери.
Действительно, весь пол в сенях был занят спящими вповалку бурлаками. Даже из дверей избы выставлялись какие-то ноги в лаптях: значит, в избе не хватало места для всех. Слышался тяжелый храп, кто-то поднял голову, мгновение посмотрел на нас и опять бессильно опустил ее. Мы попали в самый развал сна, когда все спали, как зарезанные.
Доктор зажег стеариновый огарок и, шагая через спавших людей, пошел в дальний угол, где на смятой соломе лежали две бессильно вытянутые фигуры. Наше появление разбудило одного из спавших бурлаков. Он с трудом поднял голову и, видимо, не мог понять, что происходило кругом.
– Это ты, Силантий? – проговорил доктор.
– Я, ваше благородие… я… – отозвался старик, с тяжелым кряхтеньем поднимаясь с пола.
В этой сгорбленной старческой фигуре я сразу узнал давешнего бунтовщика Силантия, который трапезовал с Митрием заплесневелыми корочками.
– Ну, что больные? – спрашивал доктор.
– Да кто их знает, ваше благородие, лежат в лежку… Даве Степа-то испить попросил, а Кирило и головы не подымает.
– Да ведь ты спал и, наверно, ничего не слышал?
– Может, и не слышал… – равнодушно согласился Силантий, движением лопаток почесывая спину. – Уж как бог…
– А ты лекарство подавал?
– Подавать-то подавал…
Больные – Кирило, пожилой мужик с песочной бородой, и Степа, молодой, безусый парень с серым лицом, – лежали неподвижно, только можно было расслышать неровное, тяжелое дыханье. Доктор взглянул на Кирилу и покачал головой. Запекшиеся губы, полуоткрытый рот, провалившиеся глубоко глаза – все это было красноречивее слов.
– Кончается? – спрашивал Силантий так же равнодушно.
– К утру будет готов…
– А Степа?
Доктор ничего не отвечал, а только припал головой к больному парню. Когда он взял его за руку, чтобы сосчитать пульс, больной с трудом открыл отяжелевшие веки, посмотрел на доктора мутным, бессмысленным взглядом и глухо прошептал всего одно слово:
– Сапоги…
– Какие сапоги он спрашивает? – шепотом осведомился доктор у Силантия.
– Он так это, ваше благородие… не от ума городит, – объяснял старик. – Ишь втемяшилось ему беспременно купить сапоги, как привалим в Пермь, вот он и поминает их… И что, подумаешь, далось человеку! Какие уж тут сапоги… Как на сплав-то шли, он и спал и видел эти самые сапоги и теперь все их поминает. Не нашивал парень сапогов-то отродясь, так оно любопытно ему было…
Сапоги для мужика – самый соблазнительный предмет, как это уже было замечено многими наблюдателями. Никакая другая часть мужицкого костюма не пользуется такой симпатией, как именно сапоги. Происходит ли эта необъяснимая симпатия оттого, что сапоги являются роскошью для всероссийского лапотника, или это наша исключительно национальная особенность – трудно сказать.
– Так Кирило-то, говоришь, помрет? – спрашивал Силантий, провожая нас на крыльцо.
– Да… – коротко ответил доктор, задувая огарок.
– Ах ты, грех какой вышел… а?.. Чего делать-то будем?
– Похоронят как-нибудь…
– Известно, похоронят… Нет, дома-то у Кирилы семьища осталась – страсть! Сам-восьмой был, и все мал мала меньше… А средствия никакого не будет Кириле от вашего благородия?
– Нет, не будет…
– Ах, грех какой… И попа-то на этой треклятой пристани нет; пожалуй, без покаяния и отойдет. Вот бы еще денька два повременил, поп наедет к отвалу каравана, уж за попутьем бы и упокойничка похоронить.
Мы вышли молча. Силантий остался на крыльце, почесываясь лопатками и позевывая. Давешняя собака показалась опять из-за угла, присела задом и тихо завыла.
– Чует упокойничка… – проговорил Силантий.
– Вот вам жертва голодного тифа… – угрюмо проговорил доктор, чмокая губами.
– И много таких?
– Десятка полтора наберется.
Когда еще доктор осматривал больных, с улицы донесся какой-то подавленный стон. Немного погодя звук повторился и застыл в воздухе протяжным унылым воем. Без сомнения, это были волки.
– Доктор, слышите? – спрашивал я.
– Да…
Мы остановились и прислушались. Это были волки. Они перебежали через реку на наш берег и тянули убийственную ноту где-то тут, совсем близко.
– Целая стая… – заметил я.
Доктор вдруг засмеялся.
– А ведь вы и меня на грех навели, – проговорил он. – Ха-ха… Нашли волков!.. Я и позабыл совсем, что сегодня у инородцев праздник. Аллах им послал веселую скотинку, вот они и поют! Огонек-то видите на берегу? – там идет пир горой.
Действительно, теперь можно было совершенно ясно определить, что звуки неслись именно от горевшего на берегу огонька.
– Я не понимаю, доктор, про какую веселую скотинку вы говорите?
– Неужели никогда не слыхали?.. Очень просто: у одного здешнего мужика сбесилась корова; по всей вероятности, ее укусила бешеная собака, ну-с, мужик и взвыл с своей коровой. Убыток убытком, да еще нужно ее зарезать, отвезти в лес и закопать поглубже в землю. А время самое горячее, до того ли тут… Пока мужик горевал, добрые люди и надоумили: отдать бешеную корову башкирам. А им это целый праздник; они взбесившийся скот зовут веселой скотинкой и едят его за настоящий, здоровый. Вся пристань давеча сбежалась смотреть, как они будут расправляться с бедной коровой… Мигом оборудовали все дело: закололи корову, развели огонек на берегу и закутили. Именно закутили, потому что совсем отощали и пьянеют от еды. Я сам ходил смотреть на них: наестся человек и шатается, как пьяный; глаза блуждают, ну, одним словом, все признаки отравления алкоголем.
– Может быть, это происходит от отравления зараженным мясом?
– Сначала я и сам то же подумал, но дело в том, что такое опьянение происходит и от хлеба. Ест-ест, пока замертво не свалится, потом отдышится и опять ест. Страшно на них смотреть. Не хотите ли полюбопытствовать?
– Нет, благодарю… На этот день достаточно впечатлений. Я видел этих инородцев давеча…
– Да, да… Голод согнал сюда народ со всех сторон. И болезнь у всех одна: голодный тиф.
– Разве у вас нет какой-нибудь больнички на всякий случай? – спрашивал я.
– Какая тут больничка… Лекарств даже нет. Хинин стоит дорого, поэтому лечим александрийским листом. Да и что может сделать медицина там, где все условия точно нарочно собраны для разрушения самого железного здоровья: голод, холод, каторжный труд…
Мы опять заговорили о проектах медоточивого Егора Фомича.
– Все это вздор, – отрезал доктор, безнадежно махнув рукой. – Жаль только, что все эти медовые речи отзываются все на той же бурлацкой спине.
– Именно?
– Откуда эти деньги у всех караванных, поверенных и прочей братии? Конечно, все с тех же бурлаков… Ведь их набирается на Чусовую тысяч двадцать пять, кладите по рублю с человека – и то получается порядочный куш, а тут еще нагрузка барок, опять новая статья дохода. Все наживаются около каравана, потому что не существует никакого контроля. Поставили на барку сорок человек, записали пятьдесят; за нагрузку заплатили сто рублей, а в книгу занесли триста. Кто их может проверить? Рука руку моет… Вы поплывете с караваном?
– Да.
– Ну, так досыта наглядитесь, чего стоят эти роскошные ужины, дорогие вина и тайные дивиденды караванной челяди. Живым мясом рвут все из-под той же бурлацкой спины… Вы только подумайте, чего стоит снять с мели одну барку в полую воду, когда по реке идет еще лед? Люди идут на верную смерть, а их даже не рассчитают порядком… В результате получается масса калек, увечных, больных.
– А их куда девают?
– Как куда? Не тащить же с собой – оставят на бережку, и вся недолга. Как негодный балласт, так и выбрасывают живых людей. Да еще больные туда-сюда: отлежался – твое счастье, умер – добрые люди похоронят, а вот куда деваться калекам да увечным?
– Может быть, им выдаются пособия?
– Какие там пособия! Обратите внимание на то, что главная масса увечных происходит благодаря все этим же безгрешным доходам караванных служащих; поставят людей в обрез, чтобы прописать в книгу побольше, снимают барки воротом, что запрещено законом. Да мало ли тут пакостей творится! Вот поплывете, так своими глазами насмотритесь. Главное, совсем бессудная земля, и если является на сплав полиция, так она всецело действует только в интересах судоотправителей, то есть усмиряет крестьянские бунты, когда сплав затянется.
