Верхний ярус - Ричард Пауэрс
— Да у нее талант, — говорит Локи. — Она летит. Доберется до верхушки за двадцать минут.
И добирается, хотя к этому времени у нее дрожат уже все мышцы. Сверху ее подъем встречают ликованием. На уровне земли Ника охватывает ревность, и, когда страховочные ремни снова падают, он вскакивает в них. Успевает подняться футов на тридцать, и тут начинает психовать. Веревка в принципе не может его выдержать. Она заворачивается и издает странный нейлоновый стон. Он выгибает шею посмотреть, сколько еще. Вечность. Потом делает ошибку — смотрит вниз. Локи вращается медленными кружками внизу. Его лицо смотрит вверх, как крошечный тихоокеанский седмичник под ботинком. Мышцы Хранителя уступают панике. Он закрывает глаза и шепчет: «Я не могу. Я труп». Чувствует, как по ногам бежит приближение земли, бесконечное падение. Из горла в ветровку срывается рвота.
Но Оливия говорит — прямо над ухом. «Ник. Ты это уже делал. Несколько недель. Я все видела. Рука, — говорит она. — Нога. Поднять узел. Встать». Он открывает глаза, перед ним ствол Мимаса — самого большого, сильного, широкого, старого, надежного, разумного и живого существа, что он видел. Хранитель полумиллиона дней и ночей — и он хочет принять Ника в своей кроне.
Сверху доносятся приветственные крики. Люди над ним привязывают его двумя зажимами к дереву. Оливия скачет по платформам, соединенным веревочной лестницей. Гриф и Искра давно рассказали ей о каждом пункте договора сдачи. Теперь они мечтают лишь оказаться на земле, пока их не застала ночь. Они спускаются по веревке к Локи, тот кричит в наползающей тьме:
— Через несколько дней придет ваша смена. Вам надо только продержаться до тех пор на плаву.
А ПОТОМ НИК ОСТАЕТСЯ НАЕДИНЕ с этой девушкой, принявшей на себя всю его жизнь. Она берет его за руку, так и не разжавшуюся после троса.
— Ник. Мы здесь. На Мимасе.
Она произносит имя создания, словно это ее старый друг. Словно она уже давно с ним беседует. Они сидят бок о бок в расцарапанной хвоей тьме, на высоте в двести футов, в месте, что Гриф и Искра называли Бальным залом: платформе семь на девять футов, из трех прибитых вместе дверей. С трех сторон их укрывают раздвигающиеся брезентовые стенки.
— Больше моей комнаты в общаге, — говорит Оливия. — И лучше.
На ветке ниже, куда можно добраться по веревочной лестнице, балансирует фанерка поменьше. Ванная укомплектована дождевой бочкой, банкой и ведром с крышкой. В шести футах над ними два сука держат существенную библиотеку, оставленную прошлыми сидельцами. Весь трехэтажный домик на дереве покачивается на огромной развилке на месте удара молнии многовековой давности. Он сообщает о каждом ветерке.
Ее лицо освещает керосиновая лампа. Он никогда не видел на нем такую убежденность.
— Иди сюда, — она берет его за руку и ведет к себе. — Сюда. Ближе.
Словно тут может быть дальше. И она берет его, как человек, уверенный, что нужен жизни.
В НОЧИ ЕГО ЛИЦА КАСАЕТСЯ что-то мягкое и теплое. Ее рука, думает Хранитель, или волосы от того, что она наклонилась над ним. Даже медленная баркарола спальника, вызывающая морскую болезнь, и то блаженство — тесный уголок любви. В щеку впивается коготь — и суккуб издает вопль фальцетом. Хранитель вскакивает с криком «Черт!» Отшатывается к краю платформы, но его подхватывает страховочный трос. Одна ладонь бьет по фантазии брезентовых стенок. С веток с визгом вспархивают какие-то существа.
Вмиг она рядом, зажимает его руки.
— Ник. Хватит. Ник! Все хорошо.
Опасность разлетается вдребезги. В ливне стрекота он не сразу слышит, что она твердит.
— Белки-летяги. Они над нами играют уже десять минут.
— Господи! Почему?
Адиантум смеется, гладит его и притягивает обратно в горизонтальное положение.
— Это ты их спроси. Если они еще вернутся.
Она прижимается к нему, живот — на его копчике. Сон нейдет. Есть существа, которые живут так высоко и далеко от человека, что не ведают страха. И — спасибо безумию в его клетках — сегодня, в свою самую первую ночь на самом первом древесном посту — Ник их ему научил.
СВЕТ СОБИРАЕТСЯ НА ЛИЦЕ пятнистыми пригоршнями. Он почти не спал, но встает свежим — так, как обычно полагается трудолюбивым. Перекатывается на бок и поднимает брезент. Внутрь струится весь спектр цветов, от синего до бурого, от зеленого до абсурдно-золотого.
— Ты только посмотри!
— Чего, — выдыхает в его ухо ее голос, сонный, но заинтересованный. — О господи.
И они смотрят вместе — топографы-канатоходцы ново-открытых краев. Вид надламывает его грудь. Облако, гора, Мировое древо и туман — все переплетено, насыщенная стабильность творения, что и придает силу словам, — лишают его разума и дара речи. Из основной магистрали Мимаса растут повторяющиеся стволы, выстреливают параллельно, как пальцы на поднятой руке Будды, воссоздавая материнское древо в меньшем масштабе, снова и снова повторяя врожденную форму, ветки сталкиваются друг с другом — слишком запутанные и сплавленные воедино, чтобы отследить.
Туман окутал лиственный полог. В просвете кроны Мимаса стоят замотанные марлей китайского пейзажа ватные шпили ближайших деревьев. В сероватых клоках больше твердости, чем в протыкающих их серо-коричневых шипах. Всюду раскинулась фантасмагорическая, ордовикская сказка. Утро, как то время, когда жизнь впервые вышла на сушу.
Хранитель откидывает другую брезентовую стенку вдоль веревки и поднимает взгляд. Выше разворачиваются еще десятки ярдов Мимаса — стволы, что продолжили путь, когда молния покалечила этот. Верхушка сплетенной системы пропадает в низком облаке. Всюду — грибок и лишайник, как кляксы краски из небесного баллончика. Хранитель и Адиантум сидят почти на высоте Флэтайрон-билдинг. Он опускает взгляд. Земля — кукольный пейзаж, что может собрать из желудей и веточек девочка.
Ноги холодеют при мысли о падении. Он опускает брезент. Адиантум смотрит на него — безумие в карих глазах изливается не хуже хохота.
— Мы здесь. Мы справились. Вот где мы должны быть, так они хотят.
Она выглядит так, словно призвана помочь самому чудесному итогу четырех миллиардов лет жизни.
Тут и там над хором великанов поднимаются одиночные шпили. Они похожи на зеленые грозовые тучи — или ракетные шлейфы. Снизу самые высокие соседи кажутся ладанными кипарисами среднего размера. Только сейчас, в где-то семидесяти ярдах над землей, Николас оценил истинный размер немногих стариков — в пять раз больше крупнейшего кита. Великаны маршируют в овраг, откуда они втроем выкарабкались вчера ночью. На среднем плане лес расширяется в более густую и глубокую синеву. Ник читал об этих деревьях и их тумане. Со всех сторон деревья лижут низкое сырое небо, тучи, что сами
