Михаил Пришвин - Том 5. Лесная капель. Кладовая солнца
– Милые бабочки, – обратился он ко всем, – скажите, в чем тут дело, неужели и правда все только привычка?
– Привыкли! – ответила ему коротко мать, вытирая пот из-под платка.
Когда открылось лицо, показался красивый высокий лоб, большие серые глаза, то в мыслях у каждого сложился образ прекрасной женщины, сложился сам, как складывается дополнительный круг возле месяца.
Поправляя платок, женщина-мать оглядела всех снисходительно, все время и всем улыбаясь только глазами.
Так бы и мы улыбнулись, если бы у нас в доме была большая и дружная семья; мы бы тогда слушали и больших и маленьких, и ученых и простых людей, как будто все они для нас были маленькие.
– Вы спрашиваете, – сказала она модницам, – зачем мы рожаем детей и не боимся ни мук, ни нужды; мук тут, милые, нет никаких, и вопроса о нужде не бывает: я мужа люблю – и дети сами рождаются.
– Какой тут вопрос! – воскликнул старик. И, видно, раздумывая о чем-то своем пережитом, вслух повторял только одно:
– Ах, бабочки, бабочки! Нет! Что ни говори, а бабочками в жизни своей я был очень доволен.
– А что, дедушка, – сказала мать, – пока булочная откроется, порассказал бы ты нам, какими это бабочками ты был доволен, бывают ведь и зубастые бабочки.
– Еще бы! – подхватил живо старик. – Только и слышишь кругом, жалуется на бабу мужик: один спился из-за бабы, другой удавился. Я это все знаю и высказываю благодарность собственно за себя самого: бабочками в жизни своей я не обижен.
– Не обижен! – подхватила пожилая женщина, сидящая на корне липы. – Знаю я эту прежнюю жизнь: ей-то, бабочке твоей, некуда было деваться: и тебе, коту, от нее все масленица. Желала бы я спросить твоих бабочек, как-то вот они не обижены тобой? Что-то не верится!
– Всем бабочкам поначалу никогда не верится, – ответил старик.
И принялся рассказывать о том, какая у него была красивая первая жена Грушенька. какая справедливая, какая строгая и как ей хотелось ребенка иметь, – и вот только бы еще немного, и быть бы ребенку, но ранней весной Грушенька простудилась и померла.
Вторая жена его не была такой красавицей, как Грушенька, но душой еще богаче, и она-то ему и родила двух сыновей и, наверно, еще бы много родила и мальчиков, и девочек, но как-то раз вышел грех такой: подавилась рыбьей косточкой и померла.
После того его третья жена, Симочка, родила ему трех девочек, и каждая дочка потом родила ему внуков, и их мужья все в дом вошли, все вместе теперь живут. А чем Симочка особенно хороша – это характером: не только не ревновала его к Катеньке, а заботилась о ней, как о родной своей сестрице.
– Какой такой Катеньке, погодите, позвольте! – перебили речь старика сразу и Лиза, и Дуся. – Вы же сейчас, дедушка, сами сказали, – вторая ваша жена подавилась рыбьей косточкой и померла.
Послышался в разных местах смех, и кто-то крикнул:
– У старика был гарем, он своим женам и счет потерял.
И чей-то отчетливый голос произнес решение суда, расположенного на скамейке под старой липой:
– Паразит старого времени!
– Погодите, погодите! – замахал руками старик. – Я же вам сказал: моя вторая жена была Верочка, а не Катенька. И Верочка вправду подавилась рыбьей косточкой и померла, и я остался после нее сиротой с двумя младенцами. А Катенька была наша соседка, у окошка сидела, все видела и стала мне помогать по хозяйству, за детьми ходила, печки топила, стирала, мыла полы, варила.
– Топила, варила! – судили женщины на корнях липы. – И тебе это не совестно? Одна простудилась, другая подавилась, третья ждет у окна, четвертая… Они у тебя как капуста: один кочан съел, другой заменяет. Что же было у тебя незаменного?
– Вот то-то и удивительно, – продолжал старик, – бабочки мои были одна лучше другой; одна уходит, другая приходит – и мне опять хорошо.
– Капуста, капуста и есть! – судили женщины. Старик и тут не мог понять, чем это женщины на него обижаются.
– Вы, наверно, за Катеньку обижаетесь, – сказал он. – Но это напрасно: Катенька мной не обижена. Я бы охотно и женился на ней, да у нее был муж где-то далеко, и она его все ждала. А когда я женился на Симочке, только женился, и хлоп! – муж Катеньки где-то далеко от нас помер. Ну, уж, конечно, Симочка была наслышана о Катеньке, был ли у меня с ней грех или нет, другая все равно бы у нее от ревности волосы выдрала…
– У тебя бы самого я выдрала волосы, – сказала рабочая женщина. – И тебе уже сказали: женщина не капуста и не идет кочан за кочан.
В это время солнце вышло из-за тучки, и, как это бывает, светлый луч, пробежав по улицам, открывал у всех глаза: карие, зеленые, голубые. Только у одного старика от света глаза помутнели, погасли, и он уже и не понимал, за что на него накинулись, и все повторял:
– Бабочками в жизни своей я был очень доволен…
Никто уже больше не слушал его и не смотрел в его сторону, а между тем заслоненная рассказом о бабочках какая-то общая мысль среди собравшихся женщин проходила, как облако проходит над лугом и ведет свою тень по земле.
– Вспомнила! – сказала первая женщина с ребенком на руках.
И повернулась к модницам.
– Вы меня спросили, зачем я не воздержалась от жизни и лишнего ребеночка родила.
– Нет, – ответила Дуся, – мы не про лишнего говорили, а пожалели тебя, зачем ты пошла на заботу и муку.
– Это вы от слабости так говорите, – сказала мать, – а мне самой легко. Вы о себе думаете, и у вас потому все забота да мука. Мы же с мужем согласно живем, радуемся каждому нашему ребенку и всех любим равно, а каждого больше.
– Как это? – спросила Дуся.
– Очень просто, – ответила мать. – Жизнь идет своим чередом, а сам все чего-то лучшего ждешь, на что-то надеешься: вот он, новенький, и что-нибудь несет же с собой в мир новое – небывалое. И оттого у матерей получается, что всех любишь равно, а каждого больше.
– Правда, правда! – воскликнули матери, сидящие на корнях липы.
– Правда, правда! – бежали слова по ступенькам от одной женщины к другой.
И о том же самом шумели листья на старой липе. Прислушайтесь когда-нибудь к такому лепету листьев на дереве, и если у вас правда в душе, то и листья будут шептать вам тоже о правде.
А старик, теперь всеми забытый, стоял спиною ко всем у двери и смотрел в щелку, – не пришли ли в булочную люди, и пробовал рукой, не открывают ли дверь.
– Каждый вечер, – продолжала мать, – мы с мужем стелем для всех и каждый раз, укладывая на ночь, пересчитаем детей.
– Сколько их у тебя? – спросила Лиза.
– Я вам потом об этом скажу, а сейчас мне хочется вам рассказать, как у меня вот этот маленький Миша родился.
Было это в один вечер, после работ своих и забот обыкновенных, поужинали мы и стали детей укладывать. Постелили, уложили, стали считать и вот никак не можем одного досчитаться.
«Подожди! – говорю мужу. – Не сбивай ты меня». Считаю, считаю… Одного нету!
Тут-то вот и пришла минутка: такая тоска, такая злая тень пробежала, так сердце сжалось! Гляжу на детей: вот они сейчас спят, красненькие, а случись что-нибудь, как это у нас теперь на свете бывает, и опять мы одни.
«Машенька, – говорит мне муж, – надо бы нам с тобой еще одного, про запас!»
Так я вам это уже говорила: мужа своего я очень люблю, а когда любишь, то дети сами рожаются, и мук от этого у женщин нет никаких. Так вот и родился у меня вот этот, самый маленький, Миша.
– Миша, – воскликнула Дуся, – вот этот самый?
– Этот самый, – ответила мать.
– Ну, а тот-то куда делся, которого вы потеряли?
Мать пристально поглядела на Дусю и засмеялась.
– Тот, – сказала она, – тут же, пока я считала, и нашелся на печке, я ведь о нем только к слову сказала: тут ведь всего одна минутка была, и такая тоскливая… Понятно?
В это время дверь в булочную открылась, и старик юркнул в нее, а женщины, поднимаясь со ступенек, с корней, с лавочки, все не хотели расстаться с рассказом.
– Да вы же настоящая Мать-героиня! – сказала одна интеллигентная женщина.
– А как же? – ответила мать.
И, придерживая одной рукой Мишу, раскрыла свой ватник.
На кофточке у женщины висел орден «Мать-героиня».
Сыроежка*
Кто-то сказал мне, и не раз это я уже слышал, будто человек своим взглядом останавливает рост гриба. Услыхав опять в какой-то уж раз эту сказку, я вспомнил что-то записанное мной в разные годы о грибах, и каждый раз около того времени, когда у нас в средней России зацветает рожь.
Перечитав эти записи, я был поражен переменой отношения человека к одному и тому же неподвижному дню в природе под влиянием исторических событий. Правда, в процессе чтения потерялась самая цель поисков старых записей – найти опровержение суеверия. Сильно пострадала во время чтения и мысль о перемене отношения к природе под влиянием исторических событий. Но зато получился рассказ, удивительный для меня тем, что он получился простым сложением записанных жизненных явлений того дня, когда в нашей природе рожь зацветает.
