Е Эткинд - Проза о стихах
Донос Шервуда-Верного:
Благодетельное правительство наше, обращая непрестанно
бдительное внимание на все средства и способы, служащие к
благосостоянию народному, во всех своих действиях и
предположениях обнаруживает ясно сию высокую цель...
Прямое просвещение порождает порядок, устройство и,
следовательно, водворяет общее спокойствие и благосостояние,
ложное учение и мудрствование новейших философов, не освященное
религией и прямыми понятиями об истине, влечет неминуемо за собой
безбожие, разврат, безначалие.
Более тысячи юношей обучаются в Университете, в числе оных
несомненно находились люди с прямыми чувствами и отличными
способностями. Плод сего общего ропота обнаружил в писаниях не
токмо учащихся, но и сами профессоры не скрывали в лекциях и
сочинениях своих либеральный свой образ мыслей... Деятельнейшие
меры к прекращению зла не токмо в настоящем виде полезны, но
необходимы. Неоднократное появление стихов, сочиненных против
Религии, Государя, Отечества и нравственности, служит ясным
доказательством необходимости к пресечению дальнейшего
заражения...
...Означенные стихи, как говорят, написаны бывшим студентом
Московского университета Полежаевым, находящимся ныне в
Бородинском пехотном полку рядовым, и который, как говорят, очень
любим обществом офицеров; но оное требует еще исследований.
Можно ли верить Шервуду? Он прислал нам вирши этого вольнодумца, которые ходят в списках среди армейских офицеров. Не Полежаеву ли принадлежат чудовищные строки, сообщенные нам Шервудом: "И Русь, как кур, передушил ефрейтор-император"? Не Полежаев ли поклялся мстить государю в своей лукавой "Песне пленного ирокезца", где он восклицал:
Победим, поразим.
И врагам отомстим!
Я умру! На позор палачам
Беззащитное тело отдам!
(1828)
Не он ли, подражая Байрону, сочинил балладу "Валтасар", где предрекает царю гибель, а преданных его слуг оскорбляет:
Царь на троне сидит;
Перед ним и за ним
С раболепством немым
Ряд сатрапов стоит...
(1826-1828)
Шервуд справедливо числил это стихотворение среди тех, которые сочинены "против Религии, Государя, Отечества". "Раболепные сатрапы"... Мальчишка! Шервуд помог правительству раскрыть заговор декабрьских злодеев, государь пожаловал ему звание "Верный": Шервуд-Верный. А теперь Иван Бибиков хочет опровергнуть Шервуда и называет "верным" себя: "... во мне Вы всегда имеете верного стража, чуткого интересам Вашим". Нет, изменила Бибикову чуткость, прежде ему свойственная! Иначе мог ли бы он с такой безответственностью заявлять, что Полежаев "остался неколебимо чужд всем либеральным кружкам, а голос его никогда не звучал против правительства"? Что-то с Бибиковым случилось... Прежде он и о сыне родном так не писал бы, с такой униженной страстностью: "Я падаю к ногам Вашего Сиятельства и как христианин, и как отец семейства... заклинаю... Спасите несчастного..." Как христианин?.. Совесть, что ли, заговорила в жандармском полковнике Иване Бибикове? Как отец семейства... А это при чем? Не значит ли сие, что у Бибикова взрослая дочь и что отец ей жениха нашел в лице бунтовщика, которого сам же прежде с головою выдал корпусу жандармов? Нет, Иван Бибиков, жандармский полковник в отставке Бибиков, ищи другого зятя!
А все же когда просит родственник, да еще такой перед государством заслуженный человек... Может быть, пренебречь доносом Шервуда? В конце концов, донос имеет давность, писан в 1829 году. "И Русь, как кур, передушил ефрейтор-император..." Можно ли забыть такие преступные строки? Пока забудем. За пять лет солдатской службы человек мог переродиться, попробуем поверить Жану Бибикову-Бенкендорф, не откладывая дело, написал уже от себя военному министру Александру Ивановичу Чернышеву.
Говорит генерал-адъютант А.X.Бенкендорф:
Милостивый государь
граф Александр Иванович!
Частным образом получил я от лица, заслуживающего
совершенного доверия, сведения, что бывший студент Московского
университета Александр Полежаев, отправленный в 1826 году по
высочайшему повелению вследствие найденных у него
предосудительных стихов на службу в Кавказский корпус, совершенно
переменил свой образ мыслей и, оказав в двух экспедициях против
горцев особенную храбрость, продолжает ревностною службою и
отличным поведением обращать на себя внимание начальства...
Главнокомандующий 1-й армией генерал-адъютант Н.Н.Муравьев согласился с Бенкендорфом и, "имея в виду засвидетельствование ближайшего начальства об усердии к службе и хорошем поведении унтер-офицера Полежаева", счел его "заслуживающим монаршего воззрения". Однако монарх был злопамятен. "Ефрейтор-император" начертал:
"...с производством унтер-офицера в прапорщики повременить".
Пришлось Бибикову искать другого зятя, и он не медлил. Катенька была выдана замуж менее чем через год и стала Екатериной Ивановной Раевской. А еще два года спустя она узнала о смерти унтер-офицера Полежаева - он умер от чахотки на койке Московского военного госпиталя. Еще годом позднее в книжке "Арфа", появившейся в 1838 году, уже после смерти Полежаева, госпожа Раевская прочитала "Негодование" и узнала строки, которые читал ей поэт в Ильинском :
Тучи мрачные, громовые
Над главой моей висят,
Предвещания суровые
Дух унылый тяготят...
А дальше шли угрюмые и грозные стихи, которые она тоже слышала от него и которые чуть проясняли темное стихотворение "Раскаяние", загадочность которого продолжала мучить ее и мучила всю жизнь:
Как я много драгоценного
В этой жизни погубил!
Как я идола презренного
Жалкий мир - боготворил!
С силой дивной и кичливою
Добровольного бойца
И с любовию ревнивою
Исступленного жреца
Я служил ему торжественно,
Без раскаянья страдал
И рассудка луч божественный
На безумство променял!
Как преступник, лишь окованный
Правосудною рукой,
Грозен ум, разочарованный
Светом истины нагой!
("Негодование", 1834)
Екатерина Ивановна прожила долгую жизнь - она скончалась в возрасте восьмидесяти двух лет, в 1899 году, увидев несколько изданий полежаевских стихов. Все они были снабжены портретами, и Екатерина Ивановна с удивлением всматривалась в них, не узнавая. На них был изображен молодцеватый щеголь в офицерском мундире, с пошлой улыбкой на лице. Власти старались заставить всех забыть о солдатской судьбе Полежаева. Впрочем, они даже перестарались: в издании 1892 года был помещен портрет юного красавца в романтическом плаще, свисавшем с правого плеча, в парадном офицерском мундире и золотых эполетах; ничего общего с Полежаевым у красавца не было - он оказался корнетом лейб-гвардии конного полка Александром Рынкевичем. Ошибка вскоре была обнаружена, но в глазах многих читателей, не знавших трагической судьбы поэта, Полежаев остался блестящим молодым офицером.
* * *
В начале восьмидесятых годов в Париж приехал мой давний приятель, известный прозаик Даниил Гранин; он пришел ко мне, хотя в то время еще было опасно поддерживать со мной дружеские отношения,- советская власть изгнала меня за пределы Советского Союза, и КГБ ревниво наблюдал за гражданами СССР, выезжавшими на Запад: встречаться с эмигрантами было тяжким криминалом. Даниил Гранин, человек храбрый и в дружбе верный, не унижал себя послушанием. В то время он уже окончил роман "Зубр", посвященный знаменитому биологу Тимофееву-Ресовскому; работая над этой книгой, он обнаружил в Париже художника, близко знакомого с его героем: Олег Александрович Цингер тоже, как и Тимофеев-Ресовский, жил в Германии в годы нацизма и уцелел. Гранин завязал с ним переписку, оказавшуюся очень содержательной и для автора романа необыкновенно полезной. Теперь, приехав в Париж, Гранин решил встретиться со своим корреспондентом; мы поехали вместе в пригород Парижа Гарш, где в ту пору жил Цингер. Мы оба были поражены удивительной живописью Цингера, своеобразной и многоликой: Цингер был и сатириком, и портретистом, и мастером экзотического пейзажа, и редким по лаконизму рисовальщиком. Гранин уехал через несколько дней, а я сохранил с Цингером не только знакомство, но и добрые приятельские отношения. Разговоры с ним были всегда в высшей степени интересны: сын прославленного физика, по учебникам которого сдавали физику все гимназисты дореволюционной России, он был близок с семьей Пастернаков, и на занятия живописью его благословил сам Леонид Пастернак, отец поэта; его рассказы о Германии тридцатых-сороковых годов тоже были невероятно увлекательны.
В 1988 году, когда вышла в свет моя книжка "Стихи и люди. Рассказы о стихотворениях" (ее выпустил в Америке русский писатель Игорь Ефимов, основавший прекрасное издательство "Эрмитаж"), я, конечно, послал один из первых экземпляров Олегу Цингеру; несмотря на многолетнюю жизнь в эмиграции - Германии и Франции,- он сохранил отличное владение русским языком и живейший интерес к русской поэзии. Спустя несколько недель я получил ответ: Олег Александрович благодарил за книгу, которую он читал с удовольствием и волнением. Один из рассказов произвел на него особенное впечатление. "Вы,- сообщил он мне,- познакомили меня с историей моей прабабки".
