Собрание сочинений. Том 1. 1980–1987 - Юрий Михайлович Поляков
Кирибеев: мрачно ревнует Челышеву ко всем ученикам и учителям.
Бабкин: дурашливо конспирируется, но постоянно сидит в пионерской комнате у Вали Рафф и трубит в горн…
Борин: млеет по десятикласснице, кандидатке в мастера спорта, гимнастке…
Петрушов: данные строго засекречены…
Наверное, неделю спустя после моего прихода в школу я заметил, как в классе по рукам ходит давняя залохматившаяся газета с моим очерком «Мама, я женюсь!», вызвавшим в свое время много сочувственных откликов. Пока я изучал учеников, они изучали меня…
Теперь об учебном процессе: с литературой в классе дела обстояли гораздо хуже, чем с любовью. Моя предшественница, видимо, черпала знания из тех же учебников, что и ребята, но об ушедших в декрет – или хорошо, или ничего. С ребятами мы договорились так: они образцово ведут себя на уроках, прилежно готовят домашние задания, а я в меру сил даю им возможность заглянуть за железобетонный забор школьной программы. Однажды я рассказал им о потерянном романе Николая Пустырева, и они с интересом следили за извивами моего частного расследования.
– А если вы найдете роман? – серьезно спросил меня Леша Ивченко, по литературе он шел лучше всех, и я мысленно принял его кандидатом в любимые ученики.
– Думаю, журналы с руками оторвут! – преувеличил я.
– Ну да – оторвут, – ухмыльнулся Расходенков, – печатают только начальников! – В его семье знали решительно все.
Ивченко несколько уроков сидел задумчивый, как на папильотку наворачивая на палец кудри, а потом задержался после звонка в классе, задал несколько вопросов, пытаясь разобраться, почему все-таки тверской вице-губернатор Салтыков (по-нашему, второй секретарь Калининского обкома партии) стал неумолимым сатириком Щедриным, – и наконец неуверенно предложил мне свою помощь в поисках романа. Через неделю я включил в план воспитательной работы реально существующую группу «Поиск», действующую под девизом «Рукописи не горят». Шефом-координатором группы единодушно избрали Ивченко, заместителем – Борина. Теперь в углу каждого письма, которое мы направляли людям, знавшим Пустырева, фломастером был нарисован Вечный огонь, а поверх алого пламени стояли синие буквы – «Поиск». Дело мы поставили солидно: письма безропотно печатала Лешина мама, работавшая машинисткой-надомницей, первый экземпляр мы отправляли, а второй аккуратно подшивали в папку…
Из вычислительного центра класс вернулся, подавленный мощью современной техники. Отвечая домашнее задание, Нина Обиход холодно раскрыла нам образ Фауста: она решительно не могла простить влюбчивому ученому печальной судьбы Гретхен. Шедевр, над которым Гете трудился шестьдесят лет, мы, следуя программе, прошли за полтора часа.
Пятый урок кончился, но девятый класс остался в кабинете литературы, чтобы выслушать новую ценную информацию, поступившую в группу «Поиск».
– Прочти, пожалуйста! – Я протянул Ивченко полученное мною письмо. – Но сначала напомни, что мы знаем об Онучиной-Ферман.
– Елена Викентьевна училась на одном курсе с Николаем Пустыревым, – решительно начал Леша, но дальше замялся. – Он ее… Одним словом, он ее…
Повисла пауза, по глазам Бабкина я понял, что он уже подобрал искомый глагол и в другой обстановке давно бы обнародовал.
– Он ее любил. И по-моему, очень сильно! – подсказал я.
– Любил, – согласился Ивченко. – После гибели Пустырева она по комсомольской путевке уехала в Улан-Удэ. Вот послушайте, что она пишет:
«Дорогие ребята!
Я была чрезвычайно тронута, получив ваше письмо. Как это прекрасно, что вы, комсомольцы 80-х годов, свято чтите память тех, кто отдал жизнь ради мира и покоя на земле. Николай Пустырев принадлежал к этому героическому поколению, чья строка, как сказал поэт, была оборвана пулей.
В молодости мне посчастливилось близко знать Николая Ивановича, быть его другом. Он был одержим литературой, даже встречались мы не в парках и садах, а в Исторической библиотеке – «Историчке». Пишу вам, дорогие ребята, а у самой слезы наворачиваются, как вспомню наше прощание возле Краснопролетарского райкома комсомола…»
Бабкин собрался было демонстративно всхлипнуть, но под тяжелым взглядом Володи Борина передумал.
«…Николай обещал вернуться живым, чтобы долюбить, дописать свои книги, но в первый и в последний раз не смог сдержать своего слова. Вы спрашиваете, знаю ли я что-нибудь о его романе? Конечно, знаю и хорошо помню, как запоем прочла его за одну ночь, хотя читать было трудно – экземпляр оказался совершенно «слепым». Вас интересует, о чем этот роман. Прошло сорок пять лет, многое забылось, да и память с годами слабеет, но об одном могу сказать с уверенностью: мало я встречала книг, так замечательно, честно рассказывающих о моем поколении.
Отвечаю и на другой вопрос. Да, Николай предлагал рукопись в журналы, но ему возвращали ее, и порой с резкими отзывами, потому что роман был слишком смел для своего времени. Он очень любил свою педагогическую работу, но кое-кому показалось, что человек, написавший такую правдивую книгу, не имеет права учить детей.
К великому сожалению, о судьбе рукописи я ничего не знаю. Не уверена, что Тамара Пустырева могла сохранить ее, сестра Николая вообще относилась к его творчеству свысока. Сначала я не хотела писать об этом, но вы ребята взрослые и должны знать, что в жизни случается и такое. Вы просите подсказать направление поисков, но будем правдивы перед собой: война стерла сотни городов, унесла миллионы жизней, разрушила тысячи памятников культуры… Только не надо отчаиваться: кто ищет – тот всегда найдет. Поздравляю вас с великим Праздником Победы!
Е. В. Онучина-Ферман, заслуженный учитель РСФСР.
P.S. В День Победы я всегда рассказывала моим ученикам о Николае Ивановиче.
Е.О.».
Ивченко дочитал до конца, вздохнул и сложил письмо.
– Она его до сих пор любит, – тихо проговорила Нина Обиход.
– А замуж все равно сходила, – поглядев на меня, ответил Расходенков.
– Дурак! – презрительно оглянулась Челышева.
– А мы-то гадали, почему он из школы ушел! – наворачивая волосы на палец, заметил Ивченко.
– Хорошо, – подытожил я. – Давайте подумаем над ответом, а Леша набросает нам к завтрашнему дню «рыбу».
– Спинку минтая! – снова зафонтанировал Бабкин.
Ребята засмеялись – и виноват во всем был я сам, потому что в классе нужно взвешивать каждое слово. Пришлось объясниться:
– «Рыбой» в журналистике называется схематический текст, основа для дальнейшей работы…
– Почему – «рыба»? – въедливо спросил Ивченко. – Я имею в виду этимологию.
При слове «этимология» Бабкин без сил уронил голову на стол, убитый образованностью товарища.
– Понимаете, собственно… – резво начал я и сообразил, что абсолютно не представляю, откуда приплыла злополучная «рыба». Мне осталось обаятельно улыбнуться и признаться: – Честно говоря, я как-то и сам не задумывался, но к следующему уроку обязательно выясню. Порядок?
Мой самокритичный ответ выслушали благосклонно, и я предоставил слово Володе Борину –
