Пуп света - Венко Андоновский
И как раз перед началом литургии, когда я увидел старца Паисия, надевавшего пышное облачение для вечерней службы, моё внимание привлекло страшное зрелище: из правой двери появился худой монах с бородой почти до пояса, толкающий инвалидную коляску. В ней сидел знакомый мне человек, который не брился как минимум год. У него был геморроидальный цвет лица и старческие очки, несуразно увеличивавшие глаза, редкая, почти белокурая бородёнка. Но глаза были те же, хотя теперь в них читался дикий страх немощного человека, страх, видимый в глазах людей в предсмертной агонии, всю жизнь проведших в сладострастии и только теперь осознавших, что они смертны; это был он, теперь уже молодой старик, если это был он.
Никогда, даже во время самых долгих бдений, преднамеренных покаянных страданий от голода и жажды, ночных подвигов вроде переписывания книг, мне за эти два года ни разу не становилось плохо. Но теперь я потерял сознание. Помню только, что перед глазами у меня появились тёмные смерчи, зрение начало меркнуть, как когда я был шестилетним и смотрел на раздвинутые ноги медсестры в мини-юбке, вводившей мне в руку аллергены. Но на этот раз это случилось со мной, когда я глядел на нечто гораздо более безобразное: на лицо сатаны, который, не знаю, каким образом, явился даже на литургию, в самое святое место в мире, которое Пресвятая Приснодева Мария Богородица избрала для Своего Сына и для его защитников и воинов. Он пришёл за мной, за своей одеждой, потому что я уже несколько раз ловко ускользал от него; я едва нашёл это место и укрылся в Пупе света, думая, что я в безопасности. А ведь сказано: и нечестивый наизусть знает Священное Писание и с лёгкостью может его прочесть, как и афонские старцы. Разница лишь в том, что он в него не верит.
Когда я упал, братья вынесли меня на улицу; помню, что очнулся я под наружным куполом церкви, на свежем вечернем ветру, и что вопреки советам брата Ефрема, который и в миру, и здесь был врачом, я отказался идти в келью. Я направился в церковь, чтобы отстоять литургию.
То, что я там увидел, поглядев ещё раз, совершенно выбило меня из колеи: у датчанина, если это был он, не было ног. Их явно ампутировали. Вместо очков Джона Леннона на нем были самые обычные стариковские очки в чёрной оправе. С ужасным, печальным страхом он следил за литургией и вместе со всей братией пел в тех местах, где полагалось петь, и при этом по-гречески, ибо скит принадлежал Ватопеду, греческому монастырю. Когда он кричал «Аллилуйя», «Аллилуйя», его голос становился всё громче и громче; я содрогался, услышав его протяжное «Аллииии…ууу…яааа», потому что это была распевная артикуляция человека, страдающего параличом или рассеянным склерозом. У меня мурашки бежали по коже.
В глубине души я не хотел, чтобы это был он, и эти симптомы речи паралитика, а также две ампутированные ноги давали мне надежду, что это не он. А я не хотел, чтобы это был он, потому что он осквернял место, где я укрылся, единственное место, где я мог найти Бога, а тем самым и обрести покой. Если это был он, то получалось, что сатана сильнее Бога, как в манихейских и богомильских сочинениях, так что он мог войти не только в каждого человека, но и вообще куда захочет. Если это был он, то значит, хоть я и пел «Аллилуйя» и молился Богу, он опять постучал в дверь моих последних нескольких квадратных метров, в которые я удалился от мира, оставив ему весь мир! Он снова, как и в ту ночь, когда пришёл с девушкой к моей железнодорожной сторожке, явился, чтобы отнять у меня моё крошечное убежище и последнее пространство: это был тот сатанинский эгоизм, который Шопенгауэр выразил в максиме: «Всё для себя и ничего для других». Но теперь он был ещё более дерзок: тогда он явился с проституткой, чтобы отобрать у меня последние девять квадратных метров мира, а теперь пришёл рука об руку с Господом и с Библией под мышкой; какая отвратительная наглость, когда я из всех книг мира выбрал для своего Логоса только Библию и её слова! Меня сводила с ума мысль, что и это тоже происходит с Божьего попущения (дьявол ничего не делает без Божьего дозволения) и, как это ни парадоксально, происходит для моего же блага (так говорил мой старец), потому что после всякого искушения, которое дьявол ставит перед человеком, тот ещё крепче привязывает себя к Богу. Наконец, самое ужасное: если бы это был он, к тому же если бы он обратился, если бы он находился в метанойе, я должен был бы простить его. Простить ему всё, даже то, что он обесчестил Лелу. Эта цена была для меня слишком высока, и я понял, что Господь, вероятно, потребует эту цену, чтобы наконец смилостивиться надо мной и вселиться в меня, а я в него. Я не был готов к такой цене. Я не был готов к прощению.
* * *
После литургии я сразу направился в книгохранилище. Хотел увидеть отца Никоса. Расспросить его, что он знает о человеке в чёрной хламиде и инвалидной коляске.
Когда я открыл деревянную дверь, окованную металлическими прутьями, я услышал знакомый звук колокольчика, свисавшего с потолка и дававшего знать, что кто-то вошёл. И увидел милое и знакомое зрелище: кроткий лик отца Никоса, в очках с двойными диоптриями, какие носит гном Умник из «Белоснежки и семи гномов», обросшего бородой, как ветхозаветный пророк, пишущего заметки своим красивым почерком. Каждый день после вечерни он составлял записку о своём духовном опыте с Богом в этот день. Он писал павлиньим пером, используя чернильницу, и писал на специальной бумаге, имитации пергамента, которую он купил в Салониках. Он поднял голову и чуть не подпрыгнул от радости: так он меня любил. Он подошёл ко мне и по-братски обнял, благословляя день.
— Садись, — сказал он и указал на стул рядом с собой.
Мы долго разговаривали; я рассказал ему о своей жизни в Хиландаре, о внезапном решении моего старца послать меня сюда, а он внимательно слушал. Я также сказал ему о том, что недавно потерял сознание, увидев человека в инвалидной коляске, и совсем кратко поведал, кем может быть этот человек из моей мирской жизни.
Отец Никос очень серьёзно посмотрел на меня и сказал:
— Не сердись на своего старца. Он послал тебя сюда
