Тебя все ждут - Антон Владимирович Понизовский
– Как вы нашли Москву?
Здесь я подумал, что шоугении перестарались. Оно, конечно, звучало красиво и по-старинному, но многие могли решить, что путешественники заблудились.
– Я и не заметила Москвы.
Ещё пауза. Маменька, как ни странно, не вмешивалась и только умильно вздыхала. Знает ли она про нас с Машкой? – подумал я. В том смысле, что знает ли Людмила Ивановна Ледовских про нас настоящих.
– Соболезную вашей потере, – я сделал положенное лицо.
– Я и…
Мне показалось, она сейчас скажет в тон: «Я и не заметила потери».
– И я, – поправилась Машка, – всей душой сочувствую вашему горю. Мы сейчас говорили с Анной Игнатьевной… Я очень любила и уважала вашего батюшку. Царство ему небесное, – Машка перекрестилась рукой в чёрной перчатке. – Да будет воля Божия над всеми нами.
Хорошая ли она актриса? – подумал я. Непонятно. Я не мог её воспринимать объективно. У губ тоже морщинки. Но вообще выглядит благополучно, ухоженно. Мне говорили, что её третий муж – может, не мультимиллионер, как покойный барон, но тоже какой-то успешный…
– Да, многое изменилось, – сказал я, как должен был по сценарию.
– Мои отношения к вам… и к вашей семье – не изменились нисколько.
– О ном де Дьё[14], простите, что позволяю себе вмешиваться в беседу, – приблизившись к нам, взволнованно заговорил Дюпор, – но, ваше сиятельство, прикажите наконец музыке начинать!
– Подожди, мой дружок, – вот и маменька дотерпела до своей реплики. – Сейчас пожалует князь Иоанн Ростиславич… Ах, вот и он!
Как я уже говорил, маменька с Машкой расположились (точнее, шоувожди им назначили место) перед зеркальной стеной. Поэтому даже не поворачивая головы я увидел, как среди тёмных фраков и светлых платьев прорезалось что-то пронзительно-синее – и над головами гостей появилась седая орлиная голова Пауля Целмса.
11
Маменька замахала, захлопала музыкантам, топтавшимся на балкончике. Дирижёр поклонился, развёл руки как бы в объятии – и раздался весёлый, но и не лишённый старинной пышности экосез.
Целмс шёл к нам, перед ним, как до этого передо мной, тоже все расступались и приседали – но под музыку его проход смотрелся куда эффектнее моего. На Паулюсе Максимилиановиче был ослепительно-синий фрак. Машка вместе со всеми, как загипнотизированная, следила за царственным приближением. Только что, две минуты назад, даже ещё минуту назад, мир вертелся вокруг меня – и вот все от меня отвернулись. Буквально. Даже скомандовал оркестрантам не я, а маменька… урвала.
Мне стало жарко от злости – но не на Целмса, и не на Машку, конечно, и не на маменьку даже, а на шоугнид. Напихали эффектов? Потуже, погуще, да? Думаете, не вижу, чего добиваетесь? – Алка ревнивая дрянь и её наниматели: разбудить во мне настоящие чувства, так сказать, высечь искру. Как будто я зажигалка, которой вы можете щёлкать когда хотите и как хотите!
Считайте, у вас получилось. Высекли. Разбудили. Сейчас я вам зажгу.
Думаете, вы здесь хозяева? – думал я, раскаляясь. Нет, дорогие мои. Вы хозяева там, на своих заседаниях, в кабинетах в своих – это сколько угодно. А здесь главный я. Зарубите себе на носу, на носах: на кого смотрят зрители – тот и главный.
Пересадили меня сюда, как репку? Радуйтесь. Я прижился. Я врос. Теперь здесь моя территория, а не ваша. Моя.
Хотите Целмсом меня затоптать? Отличный выбор, как говорят официанты. С Пауля Максовича и начнём.
Маменька сразу же заюлила, залебезила перед светлейшим князем: прижимая руки к пятнистой груди, благодарила его за факельщиков, которых тот прислал, когда хоронили старого графа. Мне показалось, что тут не только актёрство: хотя Людмила Ивановна сорок лет после единственной своей заметной рольки считала себя легендой и думала, что она ровня, например, Жукову, – она всё-таки понимала разницу между своим уровнем и уровнем Пауля Целмса. Так что хвостиком завиляла вполне рефлекторно.
– Я это сделал для себя, для своей совести, меня благодар’ить нечего, – прервал князь маменькины излияния. И обратился ко мне: – Алексей, мне надо с тобою сер’ьёзно поговор’ить.
– Мы можем пройти в папенькин кабинет. Там не обеспокоят…
Князь прошествовал первым, не оборачиваясь на нас с Дуняшей. По пути я как следует рассмотрел синий фрак. Ни морщинки, сидит как влитой. Наверняка шили в родном театре и подгоняли с трепетом и с любовью: в кои-то веки царь-батюшка сам снизошёл…
Ах, как сверкали манжеты и воротнички, как величаво белели целмсовские седины на фоне этой насыщенной синевы!.. Как «роллс-ройс» рядом с «опелем», как ювелирный шедевр рядом с рыночной бижутерией, сиял целмсовский фрак рядом с моим тёмно-красненьким сюртучком останкинского пошива.
Синие против красных – так на военных картах стрелками обозначают движение войск…
* * *
Папенькин кабинет показался обшарпанным и невзрачным. Чувствовалось, какую честь светлейший князь Долгорукий оказывает этому помещению, просто в нём находясь; насколько Паулюс Максимилианович Целмс важнее и больше, чем вся эта декорация, весь этот сериал, да и весь этот Первый канал с Телецентром впридачу.
Я обратил внимание, что на столе горят свечи (прежде чем мы с Онуфричем вышли, лакеи их потушили), а кресло папеньки, не вольтеровское, а рабочее, которое раньше было отставлено в угол, – вернулось за стол. Князь в него и уселся, занял главное место. Стоило мне повести бровью, Дуняша тут же исчезла, мы с князем остались вдвоём.
– Прежде всего скажи-ка мне, милый мой, доволен ли ты моим Иваном?
– Обстоятельный… господин, – ответил я в соответствии со сценарием.
– А ты знаешь ли, что господин этот в своём полку был известен за самого отчаянного храбреца? Про его отвагу и дерзость рассказывали легенды. Вскоре после войны вышел в отставку, помыкался да и пошёл служить в министерство финансов простым делопроизводителем. И что ты думаешь? Выказал замечательные способности, в несколько лет дослужился до начальника отделения. Егор Францевич Канкрин нипочём не желал мне его отдавать. Иван – умнейший человек, золото человек. Я его давно знаю… Как же ты, сударь мой, рассчитываешь выйти из положения? – вдруг сменил тему князь.
– Из какого, ваше сиятельство?..
– Я тебе не сиятельство, а отец, другой отец. Помни это. Мы с твоим батюшкой были товарищи, я разделяю вашу потерю, и вас с Ольгой люблю как своих детей, – отчеканил он. – А положение ваше весьма затруднительное. Граф Кирилл сделал много долгов. Долги мелкие, но их сумма громадна. Долгов вдвое больше, нежели всего имения.
– Почему вы знаете?
– Иван доносит мне. Чтó же ты думал? Он мой работник. Рассуди сам, что будет, ежели ты примешь наследство – и вместе с
