Истопник - Александр Иванович Куприянов
А по-злому шутить можно?
Конечно. Например, сказать: «Сегодня на банкете после митинга вам дадут не акулье мясо и вареную хамсу с гнилой капустой, а настоящие котлеты с жаренной на сале картошкой! Это большое достижение советской демократии».
И люди будут смеяться.
Кто осмелиться сказать, что картошка на сале – вовсе не достижение демократии? Если помните, бандеровец Мыкола и врач Лазарь Ефимович Ревзин именно так и считали.
Сталин продолжает:
– Я знал, что вы продолжите наше дело и справитесь с поставленной задачей! Победы не бывают легкими. Они приходят трудными дорогами потерь и трагедий. Жертвенность русского народа велика. Но избранность его – величественней! Мы не станем просить прощения у истории.
Потому что мы выстрадали правду.
Здесь уместно вспомнить слова Сталина про ветер Истории: «Я знаю, что после смерти на мою могилу нанесут кучу мусора. Но ветер Истории безжалостно развеет ее». Некоторые историки ссылаются на воспоминания В. М. Молотова и маршала авиации А. Е. Голованова. Вроде бы они слышали такую сентенцию Иосифа Виссарионовича. Причем Молотова записывал известный сталинист Феликс Чуев.
Неправда.
Другие историки доказали, что слов таких Сталин не произносил. Да и не мог произнести. Он ведь считал себя Богом. А боги, как известно, не умирают.
На экран наплывают строчки из книги, которую Френкель подарил Сталину и Косте Яркову: «Отдельные, наиболее крупные объекты – мосты и тоннели, должны являться выдающимися произведениями железнодорожного строительства».
Оркестр начинает играть сквозную мелодию киноромана.
Можжевеловый куст, можжевеловый куст,Остывающий лепет изменчивых уст…На авансцену перед оркестром выходит Настя Кауфман. В руках у нее скрипка. Тонко и печально Настя подхватывает музыкальную тему и придает ей на немыслимую пронзительность звучания. Вступает мировая звезда, юная скрипачка Лея Чжу. Великая скорбь и великое торжество правды соединятся в музыкальной теме фильма.
Автор спешит закончить кинороман!
Сталина берет Костю за руку, и они уходят по тропинке.
Идут мимо зоны, мимо бараков и кладбища.
Мимо домика мерзлотной станции.
Вся массовка остается на перроне.
Сталина и Костя подходят к березняку.
На фоне синего неба десятки тачек парят в воздухе.
Деревья проросли сквозь привезенные из города Свободного и брошенные за ненадобностью тачки. Словно само время вырастило лес зэковских тачек.
И он стал вечным. Дуссе-Алиньский лес.
Костя падает на землю, обхватив голову руками.
Сталина садится рядом и гладит его по голове.
Рядом стоит Настя. Она играет на скрипке. Мелодия, конечно, печальная. Кажется, что она вплетается в кроны берез и поднимается над скалами.
Костя очнулся.
Ни Сталины нет рядом, ни оркестра, ни строя железнодорожных войск.
Он лежит на снегу один, в березовой роще.
Над головою у него парят в воздухе тачки. Костя прыгает в нарты и погоняет Кучума.
Ему надо срочно уходить отсюда.
На ручей Большой Йорик.
Много лет спустя
Верховье ручья Большой Йорик
Снега по колено,А вглубь еще выше.Я в гости к Богу еду —Один он только слышит.Снега да бураны,Морозы да метели.Не поздно и не рано,Но к друг другу мы не успели…Тайга да километры,Звезда еле светит.Сибирь. Кто ответитТебе коли крикнешь?Не Сибирь – Дальний Восток. Но тоже тайга да километры.
Наш кинороман непременно должен закончиться песней.
Только хор теперь не зэковский. Современный.
Исполняет песню Елена Ваенга, популярная певица.
Отряд геологов, человек шесть, бредет по мари. Выходят к галечникам-косам в истоках Большого Йорика. Стоит жара. Разгар лета. Над островками иван-чая гудят шмели.
Мужики разделись по пояс. Плещутся в ручье.
Пьют воду, зачерпывая кружкой. Вода чистая. Она с гор.
Где-то здесь, отмеченный на карте, есть барак.
Вот и он. Одно крыло барака почти завалилось, просела крыша.
Посланный на разведку опытный рабочий, Кириллыч, выскакивает с перекошенным лицом.
– Начальник! Егор Константинович! – кричит он начальнику партии. – Там этот… Там человек сидит!
Кириллыч, чувствуется, бывалый.
На плече наколка – «Раб СССР». На пальцах татуированные перстни и какие-то кресты. Сухопарый и резкий в движениях. Ходит как-то своеобразно.
Вприсядку.
Начальник партии Егор Констатинович – высокий, черные волосы с проседью, входит в барак. За кургузым столом, откинув голову к стене, сидит человек. У него длинные, до плеч, волосы. Вместо глаз уже впадины, кожа, тонкая, как пергамент, обтягивает выпирающие скулы.
Паутина-плесень расползлась по столу, по одежде. Тронула лицо.
– Умер несколько лет назад. Наверное, старатель. Здесь их много было, – говорит Егор Константинович.
У входа в барак они заметили висящие на привязи лохмотья алыков.
Собаки перегрызли упряжь, ушли от голода в тайгу. Рабочие осматривают окрестности барака и в кустах находят обгрызанный мелким зверьем скелет собаки. Валяется широкий ошейник, сделанный из офицерского ремня. На ремне прикреплены три уже выцветших кубаря. Словно у собаки было звание – старший лейтенант.
На столе, перед мумией, лежат карта, тетрадь в коленкоровом переплете, на тряпочке – горстка золота и небольшой самородок. Керосиновая лампа треснула, фитиль засох и съежился. Одна рука старателя безвольно, плетью, повисла вдоль тела. Рядом, под лавкой, валяется заржавевший пистолет.
Как будто он выпал из руки стрелявшего.
Начальник партии ножом выковыривает обойму.
Одного патрона в обойме нет.
Нет его и в стволе.
– Немецкий парабеллум… Предохранитель сбит.
Егор Константинович рассматривает тряпочку, на которой лежит золото. Когда-то это была вышитая салфетка – морской парусник. Нитки уже выцвели, но паруса и мачты корабля угадываются. Не совсем истлели.
Работяга, с наколкой «Раб СССР», возбужденно кричит:
– Начальник! Здесь, в кладовке, много мешочков… Все – тяжеленькие. Рыжьё, Егор Константинович! И книжка какая-то толстая. Называется «БАМ-НКВД»!
Рыжье, по-воровски, золото.
Бывший вор-рецидивист Кириллыч прикидывает, сколько можно гулять на найденное и проданное барыгам, даже в полцены, золото. Начать можно в ресторане «Золотой Рог» во Владивостоке. Эх, Светлановская, какие были ночи! Полные задора и огня. Да что там…
Вот он, фарт! Судьба – индейка.
Он воровато оглядывается.
Четверо рабочих остались во дворе. Разбивают палатки, ставят лагерь. Начальник партии запретил селиться в бараке. Он вот-вот рухнет.
Егор Константинович листает слипшуюся тетрадь, по краям пробитую зелеными пятнами плесени, рассматривает выцветшую фотокарточку молодой женщины. В солдатском полуистлевшем сидоре находит желтые бусы. Янтарю от времени ничего не сделалось. Даже плесень не тронула.
Камера наплывает, и мы видим на первом листке тетради надпись химическим карандашом: «Истопник. Записки придурка».
Не поворачиваясь к бывшему сидельцу, начальник глухо говорит:
– Кириллыч! Если вы ищете колун, то его здесь нет… А пуля быстрее топора.
Он поправляет свой пистолет, в кобуре на поясе.
Кириллыч делано хмыкает.
– Вам бы все шутить, гражданин начальник.
Кириллыч знает, что следом за ними на Йорик тянут драгу.
Уходить вообще некуда. В натуре.
Кириллыч неловко задевает плечом умершего старателя. Или погибшего?
Высохшая мумия рассыпается в прах.
Рухнул столб позвонка, покатился череп.
Кириллыч отскакивает:
– Ты смотри, падла… Истлел!
Поднимает череп. Во лбу аккуратная дырка. Показывает начальнику.
– Мочнули, кажется. Здесь рыжья килограммов на десять!
– Нет. Золота ведь не тронули. Случайный выстрел из пистолета. А может, и не случайный… Сам застрелился. Кириллыч, взвесьте, пожалуйста, золото и оприходуйте, – говорит начальник, – каждый получит премию. Процент от найденного клада. Золото понесете вы. Отвечаете головой за
