Константин Станюкович - Том 7. Рассказы и повести. Жрецы
И эта «глупая история», это самоубийство Перелесова, о котором так горячо говорила дочь, показалась ему страшной трагедией. Лучше было бы, если б ее не было.
— Ты, я вижу, очень изумлен и взволнован, папочка! — проговорила Лиза и быстро поцеловала костлявую и сухую отцовскую руку.
Старик нежно потрепал дочь по щеке и ответил:
— Да… Совсем неожиданно.
— Такой молодой и совершил такой ужасный поступок… Ты ведь знал Перелесова? Он, кажется, еще недавно у тебя был вечером, в день юбилея Косицкого!..
— Был.
— Как ты объясняешь себе эту лживую статью… это предательство товарищей, папа? — допрашивала Лиза, не понимая, что она является палачом любимого отца.
— Человек — очень сложный инструмент, Лиза. Очень сложный, милая! — как-то раздумчиво проговорил Найденов, отводя взгляд.
— Но все-таки, папа. Что могло заставить его решиться на это?
— У людей бывают разные страсти, Лиза. И побороть их не всегда легко.
— Но все-таки он был не совсем дурной человек… Этот трагический конец примиряет с ним. Не правда ли?
— Да, — тихо проговорил отец.
— И знаешь, папочка, Ольга говорила, будто кто-то обещал Перелесову, что он будет профессором вместо Заречного, если напишет статью. Его кто-то вовлек.
— Это вздор! — почти крикнул Найденов.
И, спохватившись, прибавил тихо:
— Кто мог обещать ему? Вернее всего, Перелесов сам додумался до этой статьи… Он давно мечтал о профессуре… Теперь мало ли каких сплетен не будут распускать по поводу самоубийства Перелесова… Пожалуй, еще и мое имя приплетут…
— Твое? Что ты? Бог с тобой, папочка! — испуганно промолвила Лиза.
— Люди злы… Пожалуй, узнают, что Перелесов заходил ко мне после юбилея…
— Так что же?..
— И выведут какие-нибудь нелепые заключения… От сплетен не убережешься… Ну, да я к ним равнодушен… Мне решительно все равно, как обо мне люди думают, лишь бы дома меня знали и любили. А больше мне ничего не надо… И я знаю, что вы меня любите и не поверите никаким сплетням про вашего отца… Не правда ли, Лиза? — необыкновенно нежным и умоляющим голосом проговорил старый профессор, уже понявший из слов дочери, что имя его припутано к самоубийству Перелесова.
Этот «кто-то», обещавший профессуру, смущал его.
— И ты еще спрашиваешь, родной? Да разве про тебя смеют говорить что-нибудь дурное?.. И разве мы можем поверить, что ты способен сделать что-нибудь дурное?.. О папочка!.. Ты просто расстроен этим несчастным происшествием, и тебе в голову лезут невозможные мысли. Лучше поцелуй свою дочку и пойдем в столовую. Сейчас подадут чай.
И Лиза порывисто обняла нагнувшегося к ней отца, крепко поцеловала его и, глядя на него своими восторженными блестящими глазами, воскликнула:
— О дорогой мой папочка! Как я горжусь тобой!
Что-то теплое, счастливое прилило к сердцу отца; он благодарно и умиленно гладил русую головку дочери своею вздрагивающею холодною рукой и в то же время думал о письме Перелесова к Заречному. Что, если в этом письме он рассказывает все, как было?
И мучительный трепет страха охватил ничего не боявшегося старого профессора при мысли, что дети могут узнать и убедиться, что напрасно они гордятся своим отцом.
Он чувствовал, что едва стоит на ногах.
— Папочка, да что с тобой? Ты побледнел. Твоя рука дрожит?.. — тревожно спрашивала Лиза.
— Ничего, ничего, родная…
И он присел на оттоманку.
— Тебя так взволновало это ужасное известие?..
— На свете много ужасных известий, Лиза… Я, верно, утомился сегодня… Много работал. И я не пойду в столовую пить чай… Принеси мне сюда, голубушка…
Когда Лиза ушла, Найденов как-то жалко и беспомощно прошептал:
— Неужели начинается расплата?..
XXVIIIНа второй день праздника — утренняя панихида назначена была в десять часов.
В небольшой зале, рядом с опечатанной комнатой, в которой застрелился Перелесов, стоял гроб, обитый золотым глазетом. Толстый дьячок монотонно и гнусаво читал Псалтырь, взглядывая по временам равнодушным взглядом из-под густых бровей на маленькую, бедно одетую старушку в траурном платье, обшитом плерезами, которая стояла у гроба и тихо, совсем тихо, точно запуганный ребенок, плакала, не отрывая своих выцветших, красных от слез глаз от обрамленного цветами лица покойника, спокойного и серьезного, словно думающего какую-то важную думу.
Старушка мать, вдова маленького провинциального чиновника, жившая в уездном городе Смоленской губернии на средства, которые давал ей сын, уделяя их из своего скудного заработка, приехала вчера вечером, вызванная телеграммой Сбруева. Сбруев жил недалеко от Перелесова, на Арбате, и к нему первому прибежал квартирный хозяин, чтобы сообщить о самоубийстве своего квартиранта.
Сбруев был потрясен, когда поздно вечером узнал от Заречного о причинах самоубийства Перелесова. Он искренне его пожалел и простил грех, искупленный смертью. По просьбе Заречного он взял на себя хлопоты по устройству похорон, и так как после смерти Перелесова у него найдено было всего лишь три рубля, то Сбруев решил похоронить Перелесова на свой счет, если бы коллеги отказались от складчины, и в ту же ночь занял для этой цели двести рублей.
Но на другой же день Заречный объехал нескольких профессоров и собрал триста рублей и отдал их Сбруеву.
Старушка почти не спала ночь. Несмотря на просьбы Сбруева идти к нему переночевать, она просила, как милости, позволить ей остаться при сыне. Она не устала, а если устанет, подремлет в кресле.
И, ничего до этих пор не говорившая о сыне, она, глотая рыдания, вдруг сказала:
— О, если б вы только знали, какой он был добрый и нежный ко мне… О, если б вы это знали! Он сам нуждался… отказывал себе во всем, — я только теперь это узнала, — а мне, голубчик, каждый месяц посылал пятьдесят рублей… И писал, что живет отлично, что ни в чем не нуждается… Он всегда такой был… деликатный… А я, дура, верила, что он посылает от излишков. И он еще в последнем письме писал, что скоро выпишет меня в Москву и мы будем вместе жить, когда его сделают профессором… Вот и выписал… И объясните мне, ради бога, Дмитрий Иваныч, отчего Леня лишил себя жизни?.. В письме ко мне, оставленном на его столе, он просит прощения, что оставляет меня одну, и только говорит, что жить ему больше нельзя. Кто обидел его? Кому он мешал, мой голубчик?..
Сбруев грустно молчал.
— Такой хороший, умный, молодой… Ему бы жить, а он… мертвый… Кто же погубил его? Какие злодеи? И неужели они не будут наказаны? Да где ж тогда правда на земле, Дмитрий Иванович?
Она вдруг смолкла, точно сама испугавшись этого порыва отчаяния, и снова заплакала.
А Сбруев все молчал и не замечал, что глаза его влажны от слез.
Около полуночи он ушел домой, а мать снова подолгу стояла у гроба и, застывшая в скорби, глядела в лицо сына, точно ожидая, не откроет ли оно причину ее сиротства.
Ночью старушка забывалась на несколько минут в тяжелом сне, сидя на кресле. И теперь она опять смотрит на мертвого сына и опять тихо плачет.
На часах пробило девять ударов.
Вошла квартирная хозяйка, молодая рыжеватая дама, и, словно бы стыдясь занимать горюющую мать житейскими делами, как-то томно проговорила:
— Извините… Я, конечно, понимаю ваше горе, но все-таки… не выпьете ли чашку чая?..
Старушка с удовольствием приняла предложение и вышла из комнаты.
В конце десятого часа приехал Сбруев и вслед за ним Невзгодин.
Они познакомились на юбилее Косицкого и понравились друг другу.
— Как вы думаете, Дмитрий Иванович, много соберется на панихиду? — спросил Невзгодин.
— Я думаю. Вчера вечером на первой панихиде было порядочно народа…
— И это правда, что я слышал вчера о Найденове?.. Косицкий рассказывал…
— Правда. Не ожидали, что такой мерзавец?.. — грустно протянул Сбруев.
— Это я давно знал, положим… Но я не думал, что он так неосторожен…
— На всякого мудреца довольно простоты, Василий Васильич…
— И неужели он после всего… останется в Москве?..
— Не думаю! — как-то значительно промолвил Сбруев. — Вот мать покойного, оставшаяся сиротой и без куска хлеба после смерти Перелесова, спрашивала: где же правда на земле?
— И что вы ей ответили?
— Ничего! — мрачно произнес Сбруев.
— Ответить, хотя бы для утешения старухи, где по нынешним временам гостит эта самая правда, очень затруднительно.
— Особенно нам! — решительно подчеркнул Дмитрий Иваныч.
— Кому «нам»?
— Вообще жрецам науки, выражаясь возвышенным тоном.
— Почему же им особенно, Дмитрий Иваныч? — удивленно спросил Невзгодин.
— А потому, что у нас две правды! — уныло протянул Сбруев.
— У людей других профессий, пожалуй, этих правд еще больше.
Обыкновенно молчаливый и застенчивый, Дмитрий Иванович под влиянием самоубийства Перелесова находился в возбужденно-мрачном настроении, и ему хотелось поговорить по душе с каким-нибудь хорошим свежим человеком, и притом не из своей профессорской среды, которая ему не особенно нравилась.
