Панас Мирный - Гулящая
- Да уж не помолодею. Эх! Скинуть бы с плеч годков двадцать,- со вздохом сказал он и прихлебнул чаю.
- Что бы тогда было?
- Что? - переведя дыхание, ответил Колесник.- Да вот этот стакан одним духом осушил бы до дна, а теперь вот надо маленькими глоточками попивать.
- Горюшко! - засмеялась она и тоже прихлебнула из своего стакана.
- Конечно, горе, да ты еще такого крепкого налила.
- И у меня не лучше.
- Ну, что там у тебя? Свиное пойло.
- Ну-ка попробуй! - и она сунула ему ложечку в рот. Он выпил, почмокал губами.
- А что, вкусно? - сверкая глазами, спросила она.
- Самое настоящее свиное пойло. Попробуй лучше моего.
Она взяла ложечку, выпила и схватилась руками за лицо.
- Матушка - воскликнула она, переведя дух,- огонь огнем!
- А что, хватила шилом патоки! - смеется он, помешивая ложечкой чай.
Она скорее стала прихлебывать свой чай. Чай пополам с вином, как целительная влага, гасил жжение во рту и в груди от одной ложечки рому. Она глотала чай быстро, без передышки, а затем схватила стакан и осушила его до дна.
- Так надо пить? - спросила она, опрокинув стакан.
- Молодец! - сказал он, глядя, как краснеет понемногу, заливается румянцем все ее лицо, как белые, пухлые щеки вспыхивают, словно зарево пожара, как загораются глаза.- Охулки на руку не кладешь!
- Я еще буду пить,- похвасталась она. И снова налила себе чаю, подлив еще больше вина. Прихлебывая ложечкой чай, она все больше и больше краснела; казалось, вино разливаясь по жилам, просвечивает сквозь тонкую кожу и заливает щеки нежным молодым румянцем. У нее не только горели лицо, шея, руки - вся она пылала, глаза сверкали, искрились, язык точно размяк и тяжело ворочался во рту, словно белые зубы прилипали к губам.
Он смеялся, глядя, как ее разбирает хмель. - Ну-ка, пройдись по одной половице,- сказал он.
- Думаешь, не пройдусь? Нет? Так вот же тебе! - И, схватив свечу, она поставила ее на пол. Потом, подняв еще выше свое короткое платье, стала ходить.
- Смотри же! - крикнула она, поглядев на него через плечо.
Он увидел ее круглые, точеные ноги, ее белые как снег икры. У него захватило дыхание, глаза зажглись хищным огоньком. А она мелкими-мелкими шажками стала бегать по комнате. Он видел все как в тумане, кругом было темно, только белели и сверкали ее ноги. Он сидел как пень, тихо, неподвижно, вытаращив глаза, а она, легкая, быстрая, все кружилась перед ним. Вдруг она подбежала к нему и как подкошенная упала прями ему на руки. Лицо у нее побледнело, глаза закрылись, только на висках бились, трепетали набухшие синие жилки. Он силился поднять ее, но не мог: она была тяжела, как глыба.
- Что, хватила винца? - спрашивал он, наклоняясь к лицу и заглядывая в закрытые глаза.- Дурочка!
И он бережно поднял ее, взял за талию и потащил к дивану. Как сноп повалилась она на диван, только из раскрытых губ вырвался тяжелый горячий вздох.
Долго он возился с нею, пока уложил ее поудобней. Как отец или старший брат, ухаживал он за нею, вынес подушку из спальни, подсунул ей под голову и сам сел около нее. Словно цветок белой лилии, обернутый черным платком, лежала она бледная-бледная в своем узком черном платье. На белом лбу блестели капли холодного пота, бурно вздымалась высокая грудь; так вздымается она, когда человеку нечем дышать: поднимается высоко, замрет и, дрогнув, тихо опустится вниз.
Она долго лежала, не шевелясь, наконец вздохнула, открыла глаза и страшным взглядом обвела комнату.
- Ох! закружилась я,- проговорила она и снова закрыла глаза.
- Закружилась? Напилась! На черта было столько пить? - упрекал он ее.
Она только качала головой.
- Сколько я там выпила? - немного погодя снова заговорила она, повернув к нему уже покрывшееся легким румянцем лицо; только в глазах ее еще светилась усталость.- Разве мне столько случалось пить? Со мной всегда так бывает, когда я сильно покружусь. Один доктор сказал мне, что я от этого когда-нибудь и умру.
- Много они знают, твои доктора! - буркнул он, принимаясь за свой недопитый стакан.
- А как же, должны знать. Для чего-то они ведь учились.
- Для того, чтобы людей обманывать.
Она на минуту примолкла, задумалась, а потом снова начала:
- Кто только их не обманывает?
- Кого? - спросил он.
- Людей. Ты обманываешь меня, тот - того, а этот другого. Кто кого сможет и сумеет, тотчас же обманет. И уж кому, кому, а нашей сестре больше всего достается.
- Да и ваша сестра как приберет иной раз к рукам, все кишки вымотает.
- Есть такие, что и говорить. Только разве они такими родились? Вы же их такими и сделали. Обманете, выбросите человека на улицу, холодного и голодного. Что ему делать? Милостыню просить - стыдно, красть - грешно.
- А работать? - спросил Колесник.
- Работать? А если вы человека так изобидели, что ему не то что работать, на свет глядеть тошно.
- Не верь.
- Не верь? Как же не верить, если сердце рвется к нему, только для него и бьется, если каждое его слово кажется истинной правдой?
- Пустое дело все эти слова!
- То-то и беда, что пустое. А если бы слово было свято, тогда бы и жить людям было не так тяжко. А то обманете вы нашу сестру раз-другой, так она не то что чужому, своему не поверит. Самое лучшее, что есть у нее, затаит глубоко в душе. И тогда уж бросится очертя голову в омут. Ты думаешь, от хорошей жизни мы это делаем? Сладко, думаешь, мне вертеться перед таким, на кого не то что глядеть, а иной раз и плюнуть не хочется? А бывает, нальет такой вот глаза да начнет безобразничать: голая ему покажись... Поневоле и сама напьешься, и тогда уж как ума решишься. Эх! Если б ты знал, каково нам приходится! Да будь в такую минуту речка глубокая рядом, так и кинулся бы в холодную темную воду. Что мы? разве мы люди? Только обличье у нас человечье, а душу и сердце в вине потопили, затоптали в невылазную грязь. Знаешь что? Ты, говоришь, купил Веселый Кут. Возьми меня к себе. Возьми меня туда. Как отца буду тебя почитать, как на бога буду молиться. Может, я поживу там и к другой жизни привыкну. Возьми! - И, схватив его толстую красную руку, она прижала ее к горячим губам и покрыла жаркими поцелуями.
- Кто же ты такая,- спросил он в изумлении,- что все знаешь и Веселый Кут знаешь? И всех городских?
Она поглядела на него, поднялась и стала поспешно расстегивать платье. Крючки затрещали, так она торопилась. Расстегнувшись, она вынула из небольшого карманчика, пришитого сбоку под платьем, бумагу и подала ему. Это был паспорт крестьянки из села Марьяновки Христины Пилиповны Притыки.
- Так ты Христина? - спросил он, посмотрев паспорт, и повернулся к ней. Она уже лежала; сквозь тонкую сорочку, видную из-под расстегнутого платья, просвечивала ее высокая грудь, пазуха немного разошлась, и в разрезе белело тело. Она молчала, точно он обращался не к ней, только в упор смотрела на него. Эта высокая грудь, этот пристальный взгляд черных пылающих глаз обожгли его.
- Почему же ты зовешься Наташкой? - спросил он, снова заглянув в паспорт.
- Такой уж у нас обычай, всем нам другие имена дают.
- Христя... Христина? - повторял он, глядя в бумагу и силясь что-то вспомнить.
- Помнишь Загнибеду? - спросила она.
- Так это ты? Та самая Христя, которая служила у Загнибеды? Которая, говорят, задушила Загнибедиху?
- Легко говорить,- чуть не плача, ответила она.
- Да я знаю, что это вранье. Ты потом служила у Рубца. По городу ходили слухи, что вы с хозяйкой не поладили из-за Проценко.
Христя только тяжело вздохнула.
- Не напоминай мне об этом. Прошу тебя, не напоминай. Жжет мне сердце обида, ножом режет. С этого пошли мои беды. Так все счастливо, так хорошо началось...- произнесла она жалобно. И вдруг вскочила как ужаленная и крикнула: - Знаешь, я сегодня еле сдержалась, чтоб не плюнуть ему в глаза, когда они в окно за нами подсматривали.
Воротник сорочки расстегнулся, пазуха совсем раскрылась, оттуда выглянула пышная, словно выточенная из мрамора высокая грудь, круглая полная шея. Она, казалось, ничего этого не замечала, лицо ее дышало ненавистью, глаза светились гневом.
- А это, а это что у тебя? - хихикнул Колесник, и его рука потянулась к ней. Она не сопротивлялась. Когда он прижался к ней, она еще крепче приникла к нему и только тихо шептала:
- Голубь мой седенький! Я вся твоя душой и телом, только возьми меня к себе.
- Ладно, ладно,- тяжело дыша, проговорил он и, подняв ее, как маленького ребенка, на руки, быстро унес в темную спальню.
3
На следующий вечер чуть не весь город собрался в сад к Штембергу посмотреть новое диво - писаную красавицу арфистку, но Наташки в этот вечер не было. Не было ее и на другой, и на третий, и на четвертый день.
- Где же эта красавица? - допытывались барышни у молодых людей.
- Нет ее. Пропала. Может, уехала.
- Жаль, так и не пришлось поглядеть.
- Погодите, мы у хозяина спросим...
И несколько молодых людей пошли к хозяину узнавать про Наташку.
