Малоизвестный Довлатов - Сергей Донатович Довлатов
Ваш С. Довлатов
Письмо к Юлии Губаревой[45]
Юлия Сергеевна Губарева (род. в 1946 г.) — преподаватель музыки, закончила Ленинградскую консерваторию по классу фортепьяно, знакомая Сергея Довлатова с 1970 г., когда она вышла замуж за Александра Васильевича Губарева (1941–1983), приятеля Довлатова с начала 1960-х гг. Губарев закончил отделение социологии психологического факультета Ленинградского университета, с конца 1960-х гг. работал в Русском музее, в 1982 г. — в должности заместителя директора. Незадолго до смерти вынужден был из музея уйти.
Часть писем Сергея Довлатова к Юлии Губаревой, в том числе публикуемое ниже, печатались в петербургской газете «Невское время» (11 июля 1994 г.).
24 декабря. (Или — ночь перед Рождеством.) <1982 г.>
Здравствуй, милая Юля! Мы были очень рады твоему письму, хотя жизнь, в общем, печальна. Сложность в том, что я, довольно хорошо представляя себе ваши обстоятельства, не в состоянии изобразить — свои. Мы живем не в другой стране, не в другой системе, а в другом мире, с другими физическими и химическими законами, с другой атмосферой. Одни и те же понятия — семья, любовь, работа, деньги, творчество, вера и так далее — наполнены абсолютно другим, иногда чуждым и малопонятным содержанием. Объяснить все это косвенным путем — невозможно, поскольку нет аналогий, нет линии отсчета, не с чем сравнивать. Более того, все попытки описать нашу жизнь вызывают, я думаю, однозначную реакцию: «с жиру бесятся», а это — не вполне справедливо. У нас, действительно, раз и навсегда решена узкая группа проблем (примитивная еда, демократическая одежда), но к этому чрезвычайно быстро привыкаешь, и та часть сознания, которая всю жизнь была поглощена этими двумя заботами, наполняется заботами иного порядка, куда более острыми, а главное — совершенно неведомыми и непривычными. Так что, поверь мне, Джулия, мы живем отнюдь не в раю, и значительная часть эмигрантов тайно или явно полагает, что дома было лучше. Наш случай особый, я уехал по конкретным творческим или, говоря шире, — идейным причинам и, в общем, достиг, чего хотел, то есть — положения, более или менее соответствующего моим возможностям. Люди, уезжавшие по материалистическим причинам (а таких — подавляющее большинство), во многом разочарованы, что-то выиграли на уровне джинсов, подержанных автомобилей и кинофильмов с голыми барышнями, но что-то существенное и проиграли, баланс же подводить очень трудно: слишком легко мы забываем плохое и слишком быстро привыкаем к хорошему. Как говорит Бродский, «русские в Нью-Йорке ходят и ищут, что бы такое полюбить на всю жизнь», — здесь это выглядит глупо. Здешняя жизнь требует от человека невероятной подвижности, гибкости, динамизма, активного к себе отношения, умения приспосабливаться. Разговоры на отвлеченные темы (Христос, Андропов, Тарковский и прочее) считаются в Америке куда большей роскошью, чем норковая шуба. Никакие пассивные формы жизни здесь невозможны, иначе пропадешь в самом мрачном, буквальном смысле, и поэтому Боря (Довлатов. — Ю. Г.) и Валерий (Грубин. — Ю. Г.), такие, казалось бы, похожие люди, здесь существовали бы по-разному. Боря стал бы хозяином ресторана или бензоколонки, или, на худой конец, сел бы в такси, чем занимаются по традиции (еще с Парижа) тысячи русских, зарабатывая до 700 долларов в неделю, а Валерий поселился бы у нас в гостиной, чему я, кстати, был бы очень рад и что не исключено в будущем. Короче, мы живем очень напряженно, очень трудно, и проблемы, которые приходится решать, соединяются в несколько групп.
Во-первых, и это самое главное, мы живем в чужой стране, с чужим и непонятным языком, с неведомыми традициями и законами, с непостижимой для нас ассоциативной структурой, с ускользающими визуально-смысловыми параллелями. Примитивно говоря, вопрос «Что бы это значило?» выжжен на наших физиономиях каленым железом, на каждом шагу мы теряемся в догадках относительно того, что же произошло: хорошее или дурное. Люда Штерн когда-то работала в американской фирме, и однажды босс, моложавый спортивный американец, сказал ей, что хочет пригласить ее в бар — поделиться огромным личным несчастьем. Они спустились в бар, Людка дико кокетничала, раскатисто смеялась, босс грустил, а потом сказал, что горе его заключается в необходимости лишить себя такого прекрасного человека и работника, как Люда. Все это означало, что ее уволили, а в Америке потеря работы очень много значит, человек успевает нахапать в кредит всякого барахла, и что потом делать — неясно. Короче, языка мы не знаем и не будем знать никогда, то есть все мы примитивно объясняемся, но оттенки совершенно непонятны, так что осмысленные разговоры — не для нас. Законов мы не знаем, привычная юридическая интуиция в этих условиях — бесполезна, достаточно сказать, что за 4 года в Америке я почти беспрерывно нахожусь под судом. Меня судили за плагиат, клевету, оскорбление национального достоинства, нанесение морального ущерба (Глаша укусила вонючего американского ребенка), а сейчас нас с Леной судят за двенадцать с половиной тысяч долларов, которые мы взяли в банке для нашего приятеля и которые он не хочет (да и не может) возвратить. Суды в Америке долгие, формальные, тянутся месяцами, выматывают душу, и результаты могут быть самыми неожиданными. Я уже писал, что общая сумма наших с Леной долгов составляет более 30 тысяч, вообще, принципы финансовой жизни тут совершенно иные, в обращении находятся довольно значительные суммы, выделяя из себя, допустим, одну восьмую часть — на каждодневное существование, то есть в Союзе человек зарабатывал 200 рублей и мог эти деньги истратить, тут я зарабатываю, скажем, 18–20 тысяч в год, треть сжирают налоги, остальное как-то вращается, перемещаясь из одной горящей точки в другую, а для жизни я изымаю, например, 100–150 долларов в неделю, чего мне абсолютно и явно не хватает. Сама психология расходов тут совершенно иная. Допустим, мы с Леной считаемся «паблик фигъюрз» (общественные люди), у нас должны быть красивые зубы, в Америке еще никто не видел публично выступающего человека без зубов, в результате около шести тысяч ушло на это дело, ремонт тянулся год, я, например, износил четыре временные челюсти и так далее. По роду своих занятий я пять-шесть раз в неделю встречаюсь с разными людьми и почти всегда бываю заинтересованной стороной, это значит, я должен пригласить человека в ресторан, я не могу беседовать с ним в парке на скамейке или сказать: «Можно я к вам зайду», меня бы сочли ненормальным, а от уровня ресторана зависит успех переговоров, поскольку расходы являются эквивалентом моего к собеседнику отношения, сотни американских анекдотов построены
