Владимир Шаров - Воскрешение Лазаря
Я уже тебе говорил, сколько писем и документов они без меня разобрали, сколько связей и пересечений нашли. Я и раньше знал, что они есть, должны быть, но сам то ли по невнимательности, или мне не везло, находил немного. А когда я был в больнице, пошла прямо лавина. Оставшись без меня, они четверо, включая Кротова, который раньше ничем подобным не занимался, чтобы не запутаться, поделили бумаги разных людей между собой, а дальше положили за правило каждый вечер подробно, с деталями, даже с зачитыванием цитат рассказывать друг другу, что они за день нашли. Тут и начались находки.
Я вернулся, и было решено, что прежде, до всего прочего, чтобы я имел хотя бы общую картину происходящего, они должны ознакомить меня с тем, что разыскали, а вообще я, как и до больницы, продолжу разбирать Колин архив. В нем было еще немало любопытного. Оказалось, что кроме папок, письма из которых я тебе посылал, Коле принадлежит и небольшой кожаный баул, о котором я и думать забыл. Без меня им занимался наш архивариус и, в частности, обнаружил Колино завещание.
Примерно за полтора года до смерти тетка написала Коле письмо, где рассказала о Наде - жене, теперь уже вдове Моршанского. В письме были и слова отца Феогноста, что если кто и знает о рукописи его "Пятьдесят восьмой статьи" - была ли она в природе, если была, действительно ли изъята КГБ и уничтожена или, может быть, хранится в тамошнем архиве, - то это Коля. Тогда, сколько тетка его ни умоляла, Кульбарсов ей не ответил. Позже было другое письмо, где тетка писала, в каком состоянии умирал Моршанский, и что Надя, когда он был на смертном одре, перед всеми ему поклялась, что разыщет рукопись и опубликует. Но Кульбарсов снова промолчал, а год назад - тетка была уже в земле - я сидел у нее в комнате, разбирал бумаги, что она оставила, и вдруг среди прочего наткнулся на Колин баул. Руки до него дошли только сейчас.
В завещании Коля написал, что после смерти все его имущество должно быть передано тетке; если же к тому времени ее не будет в живых, человеку, которого, умирая, она выбрала себе в наследники, - получается, что мне.
Возможно, что раньше я, Аня, в баул и заглядывал, но не помню. Колины письма хранились отдельно, в двух толстых папках; думаю, сама тетка их и вынула, хотела прочесть, но успела ли - не знаю. Впрочем, для дальнейшего это не важно.
Первое, что мне попалось в бауле, была обычная общая тетрадь, где Коля в последние годы жизни, то есть 90-91-й, записывал цены и свои ежедневные траты, вплоть до соли и спичек. Что сколько тогда стоило, как жили люди, особенно старики, я, конечно, не забыл, и все равно его сделанные вкривь и вкось записи меня потрясли.
Кульбарсов получал минимальную пенсию: у него не набирался стаж, да и должности, соответственно - зарплаты везде, где он работал, были очень маленькими. И вот он ежедневно по копейке отчитывался, на что и куда пошли деньги. Сначала пенсия расписывалась на месяц вперед, выходило нечто вроде советского плана, а дальше день за днем подводился итог реальных перетрат и изредка - экономии. Человек он был до крайности въедливый, аккуратный, вдобавок власти, наверное, еще с 30-х годов боялся панически и третьего числа каждого месяца, лишь только ему приносили пенсию, сразу шел в сберкассу и платил за квартиру, свет, газ, телефон; жил он, кстати, по-прежнему в коммунальной квартире в Спасоналивковском.
Из-за того, что цены непрерывно росли, после квартиры он закупал на месяц самые дешевые макароны, картошку и лук. Это плюс хлеб и было его едой. Оставшиеся деньги уходили в основном на курево. Сначала на день шло две пачки "Беломорканала", затем он решил, что "Дымок" дешевле, кончил же махоркой и самокрутками. Кроме того, экономя, он постепенно ужал себя с двух пачек до десяти папирос в день. Никаких приработков у Кульбарсова не было, бутылки по мусорным бакам он не собирал, но когда удавалось сэкономить на махорке, у бабки из соседней квартиры он покупал четвертинку самогонки; добавочные пятьдесят граммов она ему наливала на пробу. Четвертинки Коле хватало на два дня, но подобную роскошь он мог позволить не больше трех раз в месяц.
В общей тетради были отнюдь не только цифры; обнаружив, что сегодня переплатил за картошку или выкурил не десять папирос, а, например, двенадцать, соответственно о четвертинке нечего и думать, он ярился буквально до одурения. Через страницу я находил комментарии, в которых он матерно ругает себя, а заодно и правительство. Читать все это было, конечно, грустно, но, думаю, лет через 50-100 для любого, кто станет изучать наше время, тетрадям Кульбарсова их там четыре - цены не будет. Сам я читать тетради подряд не стал: просмотрел половину первой, по несколько страниц в других - везде было то же самое, и я решил, что с меня достаточно.
К счастью, архивариус - человек иного склада, он не спеша, не перескакивая, принялся читать записи одну за другой. Сначала появились отдельные реплики, касающиеся Наты, Кати, Феогноста, утопленные в тех же записях о цене спичек, "Беломора" и прочем, - немудрено, что при беглом просмотре я их не заметил; некоторые любопытные, дополняющие картину. Архивариус твоему покорному слуге, но, естественно, и остальным, кто тут сидел, - Кротову, Ирине, Лапоньке - их зачитывал; ему надо было знать, нужное или так, отходы. В тетрадях упоминались и другие люди, фамилии которых мне ничего не говорили. Скоро на всякий случай я попросил архивариуса выписывать все имена и делать ссылки: тетрадь, страница, где они ему попались. Идея оказалась правильной, сейчас мы то и дело обращаемся к его путеводителю. Довольно долго то, что он находил, было интересно мне одному, да и для меня нового было немного. И вдруг уже в конце третьей тетради архивариус выклевывает следующую запись. "Два месяца назад нынешняя келейница Феогноста Галина Курочкина (то есть наша тетя Галя) прислала мне слезное письмо, умоляя, если я что-нибудь знаю о некоем Моршанском, немедленно ей сообщить. От этого зависит жизнь нескольких людей".
Едва возникла фамилия Моршанского, Кротов напрягся, прямо в статую превратился и сразу спросил, нет ли там инициалов, но инициалов не было, и архивариус продолжал читать: "Отвечать не стал, - писал Коля, - никогда ни о нем, ни о его рукописи не слышал. По-моему, очередной фокус Феогноста. Вообразил себя пророком, что-то наболтал, а бедная дурочка поверила".
Через три дня, когда Кротов собрался ехать в Рузу (ему надо было отправить письма, переговорить с кем-то по телефону, а заодно и купить на наш коллектив еды), архивариусу попалась еще запись о Моршанском, причем на целую страницу, между первой и второй - зазор ровно в полтора года. "Черт его знает, кто навел на меня Курочкину с этим Моршанским, если и вправду Феогност, снимаю перед ним шляпу. Сегодня звонит Петелин, спиринский выкормыш, и говорит, что хочет проконсультироваться со мной по важному вопросу. Будет через час. Я его тридцать лет не видел, думать забыл, а тут - приспичило.
Пришел ровно. Принес две бутылки хорошей водки, колбасу, шпроты, огурчики. Прямо пир горой. Сначала мы Илью помянули. Потом Петелин за меня тост поднял, сказал, что Илья и он - вроде как мои ученики. Снова выпили. Дальше немного прежнее время вспомнили и с нынешним сравнили, но без выводов, в качестве светской жизни. Так сказать, восстановили связь событий. Только восстановили, он берет свой дипломат, открывает и достает из него толстенную папку. Развязывает тесемочки, все медленно, со значением, и показывает мне. На первой странице крупно в три цвета фамилия "Моршанский", надо понимать - автор, а ниже тоже красиво, готическими буквами: "Пятьдесят восьмая статья". Я от удивления аж рот разинул: похоже, Моршанские прямо нарасхват". Тут Кротов нашего архивариуса перебивает тем же вопросом: "Иван Дмитриевич, а инициалов и здесь нет?". Архивариус говорит: "Есть. На сей раз есть. Д. С.".
Кротов, видно, не сомневался, что их и услышит, с жаром он стал объяснять, что Давид Семенович Моршанский не просто сидел с ним в Инанге, куда они ездили с Ириной, но и был любимым учеником ее отца. В войну, когда пайку урезали вдвое, Серегин без него, может быть, и не выжил бы. Без сомнения, то, что он говорил, было и интересно, и важно, в первую очередь, конечно, для Кротова с Ириной. Однако сначала, хотя бы справедливости ради, следовало дочитать Колину запись, но Кротова было не остановить. Он принялся рассказывать нам, что не в пример ему Моршанский, хоть и самоучка, был отлично образован, с ним единственным в лагере Серегин говорил на равных, ничего не разжевывая. Сказал, что и у Моршанского хранились многие работы Серегина. Моршанский был очень опытный зэк, и Серегин ему доверял. Главное же - в лагере он был на привилегированном положении: его кто-то обучил механике, и он заведовал лагерной котельной и другой, в поселке для вольнонаемных; соответственно, имел право свободно покидать зону, мог вынести что угодно.
Здесь, пока Кротов набирал воздух, я решил вмешаться, хотел, чтобы архивариус дочитал, что там есть у Коли. "В руки папку Петелин мне не дает, в своих держит и объясняет, что тут ровно пятьдесят восемь больших рассказов о зэках, которые по тюрьмам и лагерям сидели вместе с Моршанским. Каждый проходил по пятьдесят восьмой статье, отсюда и название. Больше, конечно, десятого пункта - агитация и пропаганда, но есть и восьмой - террор, и шестой - измена родине в форме шпионажа, и седьмой - вредительство. Открыл первую попавшуюся страницу и ко мне пододвигает. Вижу, все расчеркано, а на полях бездна вопросительных знаков. Кто ставил, догадаться нетрудно. Говорю ему, что я об этом Моршанском слыхом не слыхивал, и чем могу быть им полезен - не понимаю. Но он будто не слышит, продолжает вводить в курс дела. Среди прочего узнаю, что следователям, которые с рукописью работают, многое неясно, и вот, чтобы разобраться, нужна моя помощь.
