ад. Один из них был профессор, с которым я познакомился вскоре после прибытия в институт. И как бы ни был наглухо опущен железный занавес, все же за границу просачивались известия о том, что советская власть неугодных режиму людей прячет в дурдома, о лагерях я уже не говорю. Видно, тогда советские идеологи нашли простое и гениальное решение. Главное состояло в том, что правосудие в руках властей уже нельзя было назвать марионеточным, но, для того чтобы это сработало, нужно было хорошенько все запутать. Кому, спрашивается, нужны были процедуры с тюремной экспертизой? Я больше чем уверен, что из ста процентов контингента осужденных, которые пытались попасть в этот самый институт, достаточно было бы в течение нескольких дней провести в качестве профилактики «тюремную терапию», и девяносто девять из этих ста до конца своих дней больше бы об этом не помышляли. Конечно, человеку, никогда в жизни не сталкивавшемуся с подобного рода делами, трудно себе представить то, о чем я пишу, но понять, думаю, он сможет, равно как и дать свою оценку происходящему в то время беспределу. Откровенно говоря, в этот капкан попадали не только молодые уголовники, искатели приключений, желающие как-то разнообразить унылый тюремный быт. Были люди и посерьезней, в основном так называемые «ярые расхитители государственной собственности», они мотали максимальный срок по статье, которая предусматривала до 15 лет, некоторых ожидал и расстрел. Всего этого я, конечно, знать не мог, когда в конце января 1975 года, уповая на Бога и на капризную фортуну, был направлен на экспертизу в Институт Сербского. Раньше, для того чтобы украсть или избежать наказания, мне приходилось играть роль слепых, иностранцев, придурков и студентов, и подобного рода спектакли занимали от силы несколько часов. В этот раз я не имел права расслабиться ни на одну минуту и находился в постоянном напряжении. И хотя я был молод и полон сил и энтузиазма, все же пси-факторы понемногу стали давать о себе знать. А прошло всего лишь десять дней с моего первого визита к следователю. Сейчас я потихоньку начал понимать, что имел в виду Яков Моисеевич, отговаривая меня от этой затеи. Но это было, оказывается, только начало, все же остальное было впереди. С виду аккуратное и чисто выбеленное здание Института Сербского хранило в себе тайну о таких человеческих страданиях, которые передать на бумаге мне не по силам. Пациентами здесь, как я ранее упоминал, были люди, обвиняемые в самых тяжких преступлениях. Их свозили сюда со всей страны. Но игра для них, конечно, стоила свеч, и они играли. Я видел, как один главный бухгалтер целый месяц при мне мазал на хлеб свой же кал, ел этот «бутерброд», запивал чаем, изображая на лице огромное удовольствие. Но, как я потом чисто случайно узнал, пятнадцати лет ему все же не удалось избежать. Один армянин полгода бегал на четвереньках и, лая, изображал собаку. Удивительно, но он ни разу не разогнулся, ел из миски и спал под шконкой. Казалось бы, это ли не наглядное проявление умственного отклонения, но это только так казалось. Он возил вагонами вино в Москву, Ленинград, Киев — был, по-моему, главным экспедитором. И у него по тем временам произошла крупная недостача. Я встречал его подельника где-то на Севере, сейчас уже не помню где. Так вот, дали этому бедолаге расстрел.
Были при мне еще две «живности», с позволения сказать. Один в роли петуха, тоже в течение полугода почти каждое утро будил всю больницу кукареканьем, бил крыльями и клевал все что придется, но и этот не прошел до конца испытаний, его забраковали и отправили в тюрьму. Подробностями я, правда, не интересовался, но нетрудно догадаться, что его там ждало.
Но самым ненавистным придурком для меня была кошка — Лариска. Тех, кто вел себя тихо, не буйствовал, выводили из камер-палат в столовую, которая находилась на этом же этаже. Кормили, правда, хорошо, надо отдать им должное. Так вот, представьте себе картину. Сидят за столом больные или симулянты, как кому будет угодно, а под столом ходит на четвереньках и мяукает белобрысый дегенерат. Как только ему кто-нибудь бросит кусок котлеты или еще какие-нибудь остатки пищи, он ловит их на лету с проворством кошки, а поглотив, идет лизать руку и ластиться к тому, кто почтил его вниманием, мяукая и ложась на спину. Кстати, «оно» тоже не вставало с четверенек, так же спало и ело из миски под шконкой. Но все это надо было видеть. Говорили, что его давно уже отправили бы, но над ним проводили какие-то эксперименты. Я бы, конечно, проявил к нему сострадание и оказал бы посильную помощь, если бы ему, как и многим другим, грозили либо смерть, либо 15 лет, но этот гад сидел за воровство, как и я. Большее, что могли ему дать, это пять лет. Когда я узнал об этом, я весь месяц и пять дней, которые пробыл там, пинал его под столом — не как кошку, а как бешеного пса.
Но в этом заведении были пациенты и с другими диагнозами. Вообще шизофрения имеет более трехсот разновидностей. Самый сложный диагноз — это реактив. Чтобы читателю было понятней, достаточно напомнить фильм про революционера Камо. Коммунисты уже тогда знали, как обессмертить своего героя, ибо выдержать здоровому человеку такие испытания, через которые он прошел, под силу разве что титану Идеи. Больной, находящийся в реактиве, абсолютно не чувствует физической боли и вообще отчужден от всего окружающего. Если его кормят — он ест, не кормят — будет молчать, пока с голоду не умрет. Поведут в туалет — хорошо, не поведут — будет ходить под себя. Толкнут — пойдет, остановят — будет стоять. Думаю, теперь вам стало понятно, что представляют собой такие больные.
После карантина меня определили в палату-камеру на втором этаже. Сразу оговорюсь, что мне, как я потом понял, еще крупно повезло. Человек, который впервые входит не то что в камеру, но и в любое другое помещение, непременно обращает на себя внимание присутствующих. На меня же никто не обратил никакого внимания, когда я перешагнул порог палаты-камеры № 237 и за мной щелкнул замок. По привычке я одним взглядом окинул камеру и направился к свободной шконке, мимоходом разглядывая обстановку и присутствующих там людей. Над большим столом, который стоял посередине, склонившись над каким-то огромным листом бумаги, стояли четыре человека
