Театр тающих теней. Конец эпохи - Елена Ивановна Афанасьева
– Попалась!
Никогда Антон не называл ее на «ты».
И Николай не называл.
Всегда – и в прежней жизни на приемах у матери, и в той телеге по дороге из Севастополя в феврале восемнадцатого, когда матросы, догонявшие беглецов на одном авто с тогда еще патлатым Кириллом, по его приказу тыкали штыками в накиданную на телегу рванину, и в девятнадцатом, когда, готовя их с девочками к отъезду, он едва ли не открыто ухаживал за ней – всегда Николай Константиниди был с Анной на «вы». Всегда. Кроме последних мгновений в Балаклаве на пристани. Когда Олюшка увидела трупы Саввы и Антипа в воде.
Теперь откуда-то чуть сверху этот хриплый голос:
– Попалась!
И кортик возле ее горла.
Тяжелая дверь на кухню закрыта. Сам ее Николай и закрыл, чтобы создать на лестнице полную темноту. Коридор внизу пуст. Писатели и поэты сидят по своим подвальным норам – кричи не докричишься. Не услышит никто.
– Думала, я позволю тебе выдать меня?! Разрушить мое дело, которое я так долго в вашей мерзкой большевистской жизни выстраивал…
Сейчас Николай зарежет ее и бросит в этой темноте. Ее тело в полной темноте под этой чугунной лестницей будет лежать, пока разлагаться не начнет и страшным запахом не выдаст ее смерть. Никто ее не найдет. Никто не будет знать, что она умерла.
– …Позволю разрушить все выстраиваемые в вашей власти связи и сломать мой заговор?
Николай шпион? Он и сплел тот заговор, за участие в котором арестован Николай Степанович и профессор географии Таганцев, которого Константиниди подставил вместо себя!
Николай сейчас убьет ее, и она не успеет никому сказать, что главный заговорщик – это он! Что Гумилёва нужно немедленно отпустить, а Константиниди арестовать!
– Думала, одна такая умная! Прицепилась, что я новые стихи в этой убогой «Звучащей раковине» не читаю! Новые не читаю! Я и старые стихи Антошки не помню, ненавижу стихи!
Признался! Проговорился, что он не Антон! Что он Николай! Признался! Но кто, кроме нее, это узнает теперь, когда он ее зарежет и уйдет… Или не зарежет?!
Не может же мальчик Николенька, который с детства вхож в дом ее матери, который всегда проводил каникулы в материнских имениях, который бывал у них на всех праздниках, пел вместе с ней песни, танцевал, держал на руках ее девочек… Не может же этот Николенька зарезать ее, Анну!
Но Савву же застрелить смог.
– Думала, догадалась, и мне конец?! И делу моему конец? Как бы не так! Не для того я брата родного убил!
«Брата родного… Убил».
Николай убил Антона. Чтобы вернуться в Петроград под видом поэта, а не деникинского офицера. Вернуться и свою подпольную деятельность развернуть. Николай убил родного брата! И она еще надеется, что он не убьет ее…
Она не знает, как дышать. Пот или осадок тяжелой подвальной влажности стекает по лбу. И перетекает на щеку. Она не плачет. Здесь просто нестерпимо влажно. Нестерпимо влажно, и всё.
– Столько лет в приживалах! Столько лет из-за идиотки матери, вышедшей замуж за нищего отца и не собравшей самой себе приданого, столько лет в приживалах у богатой княгини! Видеть, как ее собственная дочь купается в роскоши!
Анна не видит в этой темноте Николая. Но знает, как выглядит его лицо теперь. Перекошенное от ненависти лицо. Как тогда на пристани в Балаклаве.
– Всегда чувствовать себя нищим, убогим! Всегда чувствовать себя бедным мальчиком в богатом доме, которого не замечает дочка богатой хозяйки.
Николай зол, что она, дочка богатой хозяйки, его не замечала?
– Ты же такая тонкая натура! Вся в поэзии! Вся в высоком! Если и говорила, так только с Антоном об этой ерунде. Часами говорили про эту вашу поэзию, черт бы ее побрал, забыв про меня! Часами! А я сидел никому не нужный. Сидел и хотел тебя целовать! Раздевать прямо у всех на глазах, в этой самой комнате! Догола раздеть и целовать! И делать всё остальное! Всё, что захочу! Что захочу – всё! Делать с тобой! Чтобы ты шипела и извивалась подо мной. И орала как кошка! От наслаждения, как кошка орала!
Холодная сталь у ее горла подрагивает, царапает кожу. Анна чувствует, что кровь тонкой струйкой потекла. Николай специально ее царапает, чтобы ей было страшнее? Или у железного Константиниди дрогнула рука? Или железный капитан не железный?
Как гадко всё, что он говорит теперь. Как мерзко и гадко!
Анна и думать про него не думала, а Николай ее себе представлял. Голую. Как он ее насилует на виду у всех. Николай всегда завидовал ей. Всегда хотел быть на ее месте. И всегда ее желал.
«Хотел». «Желал».
Слова эти, когда она думает о Кирилле, ласкают слух. Слова эти в устах Николая ничего, кроме рвотного спазма у нее не вызывают. Хорошо еще Анна не съела в Домлите кашу, взяла девочкам, не то вся каша была бы теперь на чугунной лестнице.
– И, оставшись без своего старого мужа, мне не дала. Смотрела как на пустое место. Не понимала, наша чистая барыня, что от нее хотят… А с комиссаром твоим бритоголовым сразу поняла. При том же живом муже!
Он знает про них с Кириллом! Николай знает, что у нее с комиссаром Елизаровым любовная связь. И от этого ненавидит ее еще сильнее.
Кортик в горло впивается уже не от дрожи руки Николая, он давит на тонкую кожу шеи всё сильнее и сильнее.
И уже никто не в силах ее спасти.
И ничто, кроме чуда.
– На комиссара красножопого меня променяла, – рычит Николай, вплотную приблизив губы к ее лицу.
«Успел вареной воблы на кухне поесть, пока меня ждал! – не к месту думает Анна. – Воблой теперь воняет. Не хватает только с запахом вареной воблы умереть!»
– Променяла на комиссара!
Кортик царапает шею всё глубже и глубже. Кровавая борозда тянется почти от самого подбородка вниз на грудь.
– И выдать меня решила, красная курва!
«Курва!» Анна и слова такого не знает. Один раз от стоявшего в имении на постое осенью двадцатого года казачьего есаула Елистрата Моргунова слышала, как тот сказал про гулящую жену другого казака «курва», и только.
Но то простой казак. Про гулящую бабу. Константиниди – офицер, из хорошей семьи! И так ее назвать? Хотя, а чем она лучше гулящей жены казака? Она, которая спит с Кириллом при живом-то муже? Потерянном, но живом. Спит и не может себе это счастье и этот полет
