Бусы из плодов шиповника - Владимир Павлович Максимов
– Сегодня угощаю я, – тоном, не допускающим никаких возражений, заявила Наталья, когда мы встретились с ней в очередной раз. – Завтра, в шесть утра, мы уезжаем. Так что в нашем распоряжении только кусочек вечера и эта бледная белая ночь.
На Невском проспекте мы зашли в сверкающий огнями и манящий огромными витринами Елисеевский магазин, изобилующий диковинными яствами.
Наталья неспеша прохаживалась вдоль полок с вином, разглядывая этикетки, просматривая некоторые бутылки на свет. В конечном итоге она купила бутылку красного сухого вина, а в отделе фруктов – несколько румяных крепких яблок.
– Это вино лучше всего закусывать нетолстыми дольками яблок. Виноград для него был собран три года назад в благодатных местах Подолья, на берегах Днестра. Кстати, и имя (она так и сказала «имя», и почему-то мне это понравилось) нашего города – Могилев-Подольский, основанного еще в шестнадцатом веке, происходит от названия этого места. Раньше, во времена существования Речи Посполитой, владеющей этой территорией, вина долины, благодаря своим отменным качествам, доставлялись в основном к столу польских королей или знатных, богатых шляхтичей, потому что вино из Подолья ценилось высоко и стоило недешево. В нашем роду Любарских тоже течет «польска кровь». Не королевская, пожалуй, но и не холопская, надеюсь… Может быть от этого я люблю вина из Подолья не меньше польской знати… Если ты все-таки выберешься в гости – я свожу тебя на Молдавию отведать там хорошего вина. Пушкин, когда жил в Кишиневе, всегда отдавал предпочтение именно молодому молдаванскому вину… А вот мне больше нравятся выдержанные вина, может быть, потому, что в них уже есть неповторимая определенность…
Время уверенно перешагнуло за полночь. Город был абсолютно безлюден и тих. Мы с Натальей, что-то подстелив, сидели отчего-то не на лавочке, где было бы удобней, а на высоком бордюре (нам казалось, что «с этой точки вид на Исаакиевский собор значительно лучше»), недалеко от мрачноватой «Астории».
Прямо из горлышка увесистой, темно-зеленого стекла, бутылки, передавая ее из рук в руки и смакуя каждый глоток, мы пили терпкое, достаточно прохладное вино, с хрустом откусывая потом от брызжущих в разные стороны сладким соком яблок.
Каким-то зловещим золотом, очертаниями напоминающим шлем былинного богатыря, мерцал в безночье купол Исаакия, и было грустно и тревожно от осознания того, что золотые наши дни, а вернее – бессумеречные теплые вечера и ночи уже закатываются куда-то, уходят в прошлое, в невозвратимость. И в то же время было славно от того, что мы все еще вместе. И от хорошего вина, наверное, тоже…
В очередной раз передавая уже наполовину опустошенную бутылку, Наталья, я невольно подался к ней и в первый раз за все эти дни поцеловал в щеку. Она как будто бы и не заметила того. И, держа бутылку обеими руками, сомкнув пальцы, продолжала задумчиво смотреть на громадно-тяжелый монолит собора…
– Типично рыцарский, целомудренный поцелуй, – проговорила она наконец, словно преодолевая некое оцепенение или усталость, накопившуюся в ней, и не поворачивая головы.
Взгляд ее по-прежнему был устремлен на ребристый купол Исаакия, как бы отдельно от собора зависший в бледном небе.
Она отпила из бутылки несколько глотков вина и, озорно мотнув головой, будто далеко-далеко отгоняя какие-то свои неотвязные мысли, повернулась ко мне и, приблизив лицо, подставила для поцелуя губы, всегда казавшиеся мне чуть-чуть капризными.
В самом начале поцелуя я почувствовал, как вино из ее полураскрывшихся сочных губ перетекло в меня. Это было так неожиданно, что я невольно отстранился, тут же пожалев об этом.
– А теперь я, – сказала Наталья, поставив бутылку на асфальт, – поцелую тебя.
Она встала, и мы крепко обнялись.
Целоваться стоя было удобнее. И, может быть, поэтому этот поцелуй был значительно дольше предыдущего.
– Ну вот, теперь мы обменялись не только нашим дыханием, – прерывисто заговорила Наталья, зачем-то поправляя волосы, когда мы наконец разлепили губы, – но и энергией солнца, которое содержит в себе хорошее, без всяких примесей, вино… А теперь спать, – снова вдруг устало закончила она. – Завтра, а вернее, уже сегодня, мне надо очень рано встать… Ничего не говори сейчас, – пресекла она мою попытку что-то произнести, прикрыв своей вкусно пахнущей ладонью мои губы. – Слова, как и вино, должны созреть.
Я молча проводил ее до подъезда «Астории», куда Наталья вчера для чего-то перевезла свою группу, и еще раз попытался поцеловать ее.
– Не надо, Игорь. – Ее ладонь уперлась в мою грудь. – До осени… В сентябре я снова буду здесь.
– До осени, – эхом отозвался я, помогая ей открыть тяжелую массивную дверь.
– Знаешь, – задержалась она в приоткрытой двери, придерживая ее рукой, – а ведь нас вчера хотели поселить в «Англетере». Оттуда, видите ли, группу удобней утром забирать. Но я не согласилась. Не хотелось мне провести последнюю ночь или даже часть ее в гостинице, где провел свои последние минуты и часы жизни Есенин… Впрочем, я не о том хотела тебе сказать. Знаешь, о чем я сейчас подумала?.. Мне уже двадцать пять. Я многое знаю, многое умею, многое могу себе позволить. Но, оказывается, я так немногого хочу…
* * *
Больше двух месяцев я провел на Белом море, на БВС (Беломорской биологической станции) Зоологического института, на мысе Картеш. Уютная станция и ее гостеприимные обитатели, а также хорошо отлаженный быт – мне понравились.
Станция была небольшая, с веселой архитектурой, складывающейся из разноцветных одноэтажных домиков-коттеджей, предназначавшихся для сотрудников института. Все остальные: гости станции, студенты-практиканты – жили в двухэтажном бревенчатом доме, именуемом «гостиницей», окруженной высокими мрачноватыми елями.
«Лабораторный корпус» со множеством комнат и комнаток, с холодильными термокамерами в цокольном, выложенном из природного камня, этаже, тоже был двухэтажный, но, в отличие от «гостиницы», распложенной на краю естественной площадки, в глубине биостанции, в тени невысокой горы, стоял открыто – «на семи ветрах», прямо на скале
