Белый кролик, красный волк - Том Поллок
Потому что так всегда происходит. Лекарство всегда стремится к передозировке.
Считай.
…и счет становится тюрьмой.
Поешь.
…пока твой желудок не будет готов лопнуть.
Двигайся.
…и бросайся с крыши.
Говори.
…именно это мы и делали, и согласись, Пит, это ли не самое ужасное?
— Моя сестра х-хороший человек, — упрямо бормочу я.
— Твоя сестра — убийца. Преступница. Она убила пятнадцатилетнего парня. Совсем еще мальчишку. Мне пришлось заметать следы.
«Мне тоже», — шепчет предательский голос внутри меня, но вместо этого я кричу на нее:
— Ты и должна была заметать следы, потому что это все ты виновата! Ты сделала ее такой!
Она так печальна сейчас, никогда ее такой не видел. Два новых выражения за столько же минут. Взгляд № 288: «Разбитое сердце».
— Конечно, ты так думаешь. Ты никогда не мог ни в чем ее обвинить.
Я молчу, потому что как я могу это опровергнуть? Она — моя аксиома, основополагающее предположение. Которое не нуждается в доказательстве. На котором все дальнейшее доказательство строится. Единственный человек, без которого все непременно рушится.
— И поэтому ты решил обвинить меня. — Мама медленно кивает, словно собираясь с мыслями. — Бедный Пит: он так хорошо научился соединять точки, находить закономерности, даже там, где их нет. Только ты мог нафантазировать себе этот безумный заговор и выстроить так, что она оказалась ни в чем не виновата. — Мама резко поднимает голову: — Когда ты узнал? Что она убила этого парня?
«Два года назад», — чуть не говорю я, но молчу, потому что, возможно, правильнее было бы сказать «два дня назад». Два дня назад, когда я вспомнил.
И вот теперь паника действительно набирает обороты. Флуоресцентные огни становятся слишком яркими, кровь пульсирует в висках, сердце стучит в груди отбойным молотком, и пистолет в моих руках словно наковальня, и я не могу думать не могу думать не могу думать.
Я вижу лодыжку, бледную и окоченевшую, торчащую из рулона ковра в переулке за нашим домом. Вижу записку, расшифрованную и скомканную на моем пуховом одеяле: «Я убила человека». И вижу себя два года спустя, сидящего на кухне Аниты Вади, без сил, с поникшими плечами. Я даже не вспоминал о той ночи, пока не выяснилось, что моя мама-невролог работает на правительство, и пока я не нащупал звенья цепочки закономерностей, за которые можно было ухватиться и раскрутить в историю, которую я мог бы рассказывать себе, — историю, в которой Бел ничего не угрожало.
Память. АРИА. Невероятная все-таки вещь.
— Все в порядке, Пит, — мама успокаивает меня. — Все будет хорошо. Я помогу тебе, я же всегда тебе помогала. Я для того и осталась. Мы вдвоем остались. Я здесь, я рядом. А сейчас отдай мне пистолет.
— Но… как же Бел?
Мама слегка обмякает на постели. Она вдруг кажется очень старой.
— Сомневаюсь, что смогу ей чем-то помочь. Я пыталась, поверь мне.
Я наблюдаю за ней. Я не знаю, чему верить.
— Отдай мне пистолет, Пит, пожалуйста.
А вот теперь у меня есть проблема. «Только одна?» — фыркает та часть меня, которая постоянно что-то подсчитывает. Впрочем, да, прямо сейчас имеет значение только одна проблема, и, возможно, это единственное, что когда-либо имело значение.
Ингрид не существует.
Мама знает меня лучше всех на свете, может быть, даже лучше, чем Бел. Если бы она захотела обмануть меня, то выбрала бы именно такую ложь, чтобы заставить меня сомневаться в себе, в своих глазах, в своем рассудке.
Мой предательский мозг подкидывает сцену нашей первой встречи с Ингрид: давным-давно, на уроке математики. Не в первый день занятий, не в середине семестра, когда новенькая неловко стоит перед всем классом, а Артурсон знакомит ее с одноклассниками, а именно тогда, внезапно, когда я был погружен в пучину отчаяния и одиночества. Как ответ на молитву.
Могла ли она быть моей спасительной выдумкой? Вроде мнимого числа, которое используют ученые, чтобы самолеты не падали, а мосты стояли? Квадратный корень из минус одного…
…число, которое математики называют «i».
Образы мелькают в голове, пока я продолжаю рыться в своей памяти, ищу момент, когда существование агента Белокурой Вычислительной Машины было замечено кем-то, кроме меня.
Девочки толпились в ванной, наблюдая за Ингрид, пока та скребла костяшки пальцев. Экраны телефонов мерцали, когда ее снимали на видео, но точно ли это были камеры, или девочки просто переписывались? Смеялись над Ингрид или просто смеялись? Голос Тани Беркли отчетливо звучал в моих ушах: «Боже мой, пошел вон отсюда!»
Я, привязанный к кровати в подвале этого самого здания, пока меня допрашивали. Меня связали, а я все равно бросался на них, размахивая руками и щелкая зубами. На меня натянули капюшон потому, что боялись заразиться от меня страхом? Или просто потому, что я кусался?
Ингрид задавала вопросы, но были ли эти вопросы?
Меня вообще допрашивали? Или просто связали руки?
Но мне жгли грудину, опаляя грудь электрическим током, прикрепили проводочки к вискам, к груди…
К груди!
Медленно убираю правую руку с рукоятки пистолета и заглядываю под рубашку. Мои ищущие пальцы находят шрам от ожога, но он кажется старым и гладким, а не свежим и шелушащимся. Я помню дымящийся чайник, переполненную грелку, обжигающую воду, которой мне умывают лицо, и я не могу сказать, вспоминаю я это или воображаю.
Я никогда не мог их различать.
Я кладу дрожащую руку на пистолет. Боль пульсирует от раны в моем плече, и я едва удерживаю голову на весу. То, что я помню, и то, что, как мне кажется, помню, не имеет значения. Все испорчено и разрушено.
Память — это то, что мы есть.
Память несовершенна.
Нельзя использовать одно конкретное воспоминание, чтобы подтвердить другое свое воспоминание, если вы сами знаете, что воспоминания могут лгать вам. Но воспоминания — это все, что у нас есть. Память не может доказать себя, но нет ничего, кроме памяти, на что я мог бы сейчас положиться.
— Шифр. — Мои губы медленно произносят слова. — Инверсия. Откат.
Как в математике.
Я представляю Гёделя, лишенного сил на больничной койке. Мы не можем быть в этом уверены.
Мама улыбается мне.
— Все в порядке, Пит. Все кончено. Не торопись, у тебя впереди еще много времени. Мы со всем справимся. Вместе у нас все получится, как всегда. Только отдай мне пистолет.
Правда или ложь.
Орел или решка.
Мама или Бел.
И никак не узнать, какой выбор правильный, а какой
