Почтовые открытки - Энни Пру
Коренастый ковбой с другого конца стойки уголком губ произнес:
– Да, слыхал я, что во времена, когда земля принадлежала индейцам, тут вообще не было никакой дичи, койоты хозяйничали как хотели.
– Это точно, – сказал бармен, не слушая. – Ты начинаешь отлавливать койотов капканами, а они в ответ – бешено размножаться. Ты ставишь капканы в песчаных промоинах – они уходят на плотные гумбовые[106] наносы, на которых никогда не остается следов. Будешь стрелять по ним с самолета, они нароют нор и, как только услышат самолет, попрячутся в них или перенесут охоту на то время, когда самолеты не летают. Мистер, здесь, на всем Западе, они – неистребимые хищники, машины для убийства.
Койот, маленький волк равнин, подумал Лоял.
За ненасытным аппетитом и хитроумием койотов он представлял себе их находящийся в постоянном движении мир: как они метят границы своих участков, как ухаживают, любят, взращивают семьи, играют в карты, ходят друг к другу в гости. Территории койотов – как государства. Почти тридцать лет он слышит тявкающие звуки их разговоров, ему кажется, что он даже немного понимает их язык, когда они по ночам сбегаются к местам своих воющих сборищ.
В каждом новом месте он ходил с картой и своей индейской книжкой, составляя схемы их пахучих меток, отмечая маршруты передвижений, высматривая следы на песке и в зарослях редкого кустарника. Он исписывал многие страницы заметками о летних и зимних ареалах обитания определенных кланов койотов, на которых охотился годами. Теперь индейская книга была в основном посвящена койотам – следам, которые он видел, оставленным на деревьях царапинам, экскрементам, которые он поднимал и разглядывал, что там внутри – зернистая красная мякоть опунции, жесткие волосяные катышки, темные мясные отходы, кусочки жучьих панцирей. Убийство для него ничего не значило, оно происходило одномоментно.
С земли Саджина он разглядывал в бинокль койотов на их большой «игровой площадке» среди песчаных отмелей. Молодые койоты, тявкая и лая, перепрыгивали через низкие кусты и катались по земле. Они бегали галопом, высунув языки, распаленные от возбуждения, с горящими желтыми глазами, поднимая фонтаны песка скользящими на поворотах лапами. Один бледный койот рыл песок, как барсук, а трое других оббега́ли его кругами, вдруг неожиданно поворачивая назад или отпрыгивая в сторону только для того, чтобы весело покататься по земле. Но пока он ходил, чтобы позвать Джека и Старр посмотреть на койотские игрища, койоты исчезли, а сильный ливень смыл их следы. Джек поднял глаза к небу, оценивая, сколько времени будет потеряно впустую, а Старр сказала в своей саркастической манере:
– Весьма познавательно, Лоял.
Старр он мог терпеть. Мог находиться вместе с нею в кухне, сидеть за одним столом, пить кофе, разговаривать, шутить так, как если бы на ее месте был мужчина. Она, возможно, ему даже нравилась. И ничего не происходило. Грудь не стесняло, и дышал он свободно, словно стоял рядом с Джеком, прислонившись к забору. Может, все кончилось? Может, эта из его проблем разрешилась? А может, все потому, что он стал старым, черт возьми, и Старр была стара – с кудрявыми белыми волосами и широкой улыбкой, но ее большая грудь, полные бедра и голубые глаза, обрамленные темными ресницами, оставались женственными и привлекательными. Это было совсем не так, как если бы она была сухой, как вобла, или мужеподобной. Сидя на кухне, беседуя, он мог даже представить себе, как укладывает ее на душистую траву и ложится сверху, но жар не поднимался у него в паху, и дыхание не перехватывало. Так, может, все позади? Грустное облегчение.
Шесть сезонов он ставил капканы на землях Джека, бо́льшая их часть, собственно, Джеку и не принадлежала, он арендовал ее у Бюро по управлению землями. Лоял изучил эти места так хорошо, что мог с завязанными глазами обойти все свои вешки по краям красных столовых гор, по горному гребню, до углового столба, от которого начиналась тропа, идущая вверх, и где койоты пересекали след от колес Джекова джипа, до дальнего конца каньона и даже до старых охотничьих засад, где туши крупной рогатой скотины или лося с вонью истлевали до костей и через два года от них не оставалось ничего, кроме памяти и белых костных осколков.
* * *
Однажды зимняя буря, захватившая ферму Джека, чуть не прикончила Лояла. Он вышел в сухой холод зловеще тихого декабрьского утра. Небо казалось грязным. Рыхлый снег пушился у него под ногами, поднимаясь до щиколоток озорной рябью, кружа по земле; вся равнина вздрагивала, словно крупное животное, мучимое дурными снами. Он колебался, наблюдая за растущими сугробами. Элбоуз, подвывая, с тоской смотрела на фургон. Он собирался сделать обход маршрута и вернуться к трем, в ранних зимних сумерках, чтобы пообедать в доме с Джеком и Старр. Он делал это раз в неделю, чтобы ощутить вкус другой стряпни. Старр иногда делала сырное суфле. Он мог съесть немереное его количество.
Достав из тюка снегоступы и пристегнув их, он двинулся в путь. Собака нехотя тащилась за ним, часто оглядываясь и начиная поворачивать назад каждый раз, когда он замедлял шаг или останавливался. Жутковато пульсировавший снег доходил ему уже до икр. В его шипящих вихрях он не видел собственных снегоступов, хотя Ревущая скала в полумиле впереди вырисовывалась ясно – желтовато-коричневый каменный уступ был защищен стеной столовой горы, как сигарета – ладонью курильщика, когда тот прикуривает на ветру.
На уровне лица воздух был мертвенно-неподвижным, хотя вихрившийся снег поднимался теперь до колен и от его мельтешни кружилась голова. Небо гудело,
