Вспомни меня - Стейси Стоукс

Марко смотрит на меня, как будто проверяет, не самовоспламенилась ли я от избытка информации, которую я, конечно же, не помню.

– Самое странное, что, когда мой дядя попытался забрать воспоминания из Тамбл-Три, они начали сливаться воедино – светлое с темным. Что-то есть в этом месте, какая-то магия, которая позволяет разделять счастье и печаль.

Я думаю о фотографии прапрапрадедушки Миллера, которая висит в папином кабинете над его столом. Когда я росла, папа рассказывал мне истории о том, как строился Дом Воспоминаний все эти годы. Кирпичик за кирпичиком мой прапрапрадедушка находил способ начать жизнь с чистого листа в Тамбл-Три, как будто все, что он сделал в своей жизни, привело его в это маленькое убежище в пустыне. Кирпичик за кирпичиком формировалось наследие моей семьи.

Он бежал от своих собственных печалей, порожденных войной, – многие тогда бежали. Но его тяготы преследовали его по всей стране и привели в место, настолько далекое от цивилизации, что оно было почти забытым, пока он не нашел его и не оживил. Его влекло в Тамбл-Три, как будто его призвала сама пустыня. Это было идеальное место для человека, готового начать все с чистого листа, идеальное место для того, кто хочет забыть о своих тяготах. Должно быть, здесь, в пустыне, было что-то волшебное, что-то, что позволяло ему не просто выслушивать людские проблемы, а помогать им исчезать. И когда он обнаружил, что может вытягивать из людей печаль, он задумался, может быть, именно поэтому пустыня изначально звала его. Поэтому он стал приглашать людей в Дом Воспоминаний, чтобы снимать с них бремя. А потом, когда слух о Доме Воспоминаний и семье Миллеров распространился, люди стали съезжаться отовсюду, чтобы забыть.

Я закрываю глаза.

Это не могло быть то, чего он хотел. Это не могло быть тем, что он задумал, когда строил Дом Воспоминаний. Мы происходим из рода эмпатов, из рода людей, стремящихся помочь. То, что происходит в Тамбл-Три, – это не помощь людям. Больше нет.

– Подождите. – Глаза Мануэлы сверкнули в зеркале заднего вида. – Если твой отец забирает воспоминания людей, кладет их в банки и закапывает в пустыне, как ты можешь их восстанавливать? Разве тебе не нужно получить те банки, прежде чем возвращать воспоминания людям?

Я пожевываю губу и смотрю в окно. Пустыня проносится мимо; спутанные кусты, колючая груша и юкка сливаются в пыльно-зеленое пятно под голубым небом. Это напоминает мне цвета, которые я видела, когда заставила Марко и женщину из Оклахомы вспомнить. Я чувствовала их эмоции, как воду, льющуюся из крана, как калейдоскоп надежд и страхов, наполнявших меня. Может быть, воспоминания никогда не стираются. Может быть, они просто спят, потому что их отделили от эмоций, способных делать некоторые воспоминания самыми важными. Может быть, я на самом деле не заставляю людей вспоминать – может быть, я возвращаю им их эмоции, чтобы они могли снова почувствовать свои воспоминания.

Я сглатываю, чувствуя правдивость этих мыслей. Вижу, как разноцветные эмоции проносятся мимо, когда я вспоминаю мысли отца, Марко и женщины из Оклахомы.

– Я думаю, может быть, мы все это время ошибались, – говорю я, все еще глядя на проносящийся мимо пейзаж пустыни. – Я не думаю, что мой отец на самом деле забирает у людей воспоминания. Я думаю, может быть, он находит эмоции, связанные с воспоминаниями – хорошими и плохими, – и вот что он вытаскивает из людей и помещает в банки. А без чувств, благодаря которым они приобрели смысл, что толку от воспоминаний?

– Значит, мэр в буквальном смысле продает счастье людей.

– Люди готовы платить большие деньги, чтобы чувствовать себя счастливыми. – Взгляд Марко прикован к дороге. – А в мире очень много грустных людей.

Я стискиваю зубы.

Тысячи людей десятилетиями доверяли моей семье свои раны и боль. Люди, которые приходят в Дом Воспоминаний, доверяют нам свои самые глубокие, самые темные секреты. Даже если это воспоминания, которые они больше не хотят помнить, это не значит, что они хотят, чтобы они были у других людей. Это не значит, что они хотят, чтобы их продавали тому, кто больше заплатит.

– А черный осадок – это печаль людей, верно? Это грустные части воспоминаний, которые отягощают их, когда они приходят в Дом Воспоминаний? – Мое горло сжимается, когда я спрашиваю, потому что я уже знаю ответ; мне просто нужен кто-то, кто его подтвердит. – Именно так мэр заставляет делать людей то, что он хочет. Да?

– Да. – Марко сглотнул. – Это не просто заставляет людей грустить. Это делает их как бы… податливыми, если можно так сказать. Как будто они более восприимчивы к предложениям. Они охотнее делают все это потому, что просто хотят, чтобы грусть ушла. Но если кто-то выпивает слишком много или слишком часто, это начинает разъедать его. Пока в конце концов…

– Они полностью не забывают себя, – заканчиваю я за него. От этой чудовищной реальности у меня все сжимается внутри. – Мэр должен знать, что он делает с людьми на шахтах. Что впитывая чужую боль и печаль, они забывают самих себя. Как Мисси и…

– Моя abuela. – В голосе Мануэлы сквозит яд. – Она едва помнит себя. Он сделал это с ней, да? Он заставил ее выпить эту дрянь, и теперь она просто оболочка. Что за чудовище могло сделать такое с людьми, которых, по его словам, он поклялся защищать?

Я тянусь рукой за сиденье и сочувственно сжимаю руку Мануэлы. Я не хочу ничего ей обещать, но, возможно, если я смогла помочь восстановить воспоминания Марко, то, возможно, я смогу сделать то же самое для ее бабушки. Но Мануэла права – мэр явно знает о побочных эффектах употребления этой осадочной жижи, так почему же он заставляет людей пить его? Должно быть что-то, чего мы