Алексей Писемский - В водовороте
– На бобах!.. На бобах!.. – согласился, усмехаясь, старик. – Что же ты-то тут зеваешь? – присовокупил он тоном шутливой укоризны.
– Да что!.. Нет!.. Она чудачка страшная!.. – отвечал Николя. – Теперь пришла и просит, чтоб ей дали место кастелянши.
– Место?.. Кастелянши?.. – повторил старик уже серьезно и как бы делая ударение на каждом слове.
– Да, папа!.. Дайте ей место! Мы этим чудесно насолим князю Григорову: пускай он не говорит, что Оглоблины дураки набитые.
– Да разве он говорит это? – спросил старик, с удивлением взглянув на сына.
– Еще бы не говорит!.. Везде говорит! – отвечал Николя, впрочем, более подозревавший, чем достоверно знавший, что князь говорит это, и сказавший отцу об этом затем, чтобы больше его вооружить против князя… – Так что же, папа, дадите mademoiselle Жиглинской место? – приставал он к старику.
– Но прежде я должен посоветоваться с Феодосием Ивановичем! – возразил ему тот.
Такого рода ответ Оглоблин давал обыкновенно на все просьбы, к нему адресуемые. Феодосий Иваныч был правитель дел его и хоть от природы был наделен весьма малым умом, но сумел как-то себе выработать необыкновенно серьезный и почти глубокомысленный вид. Начальника своего он больше всего обольщал и доказывал ему свое усердие тем, что как только тот станет что-нибудь приказывать ему с известными минами и жестами, так и Феодосий Иваныч начнет делать точно такие же мины и жесты.
– Ну, так я, папа, сейчас позову вам его! – проговорил Николя и бросился в соседнюю комнату, где обыкновенно заседал Феодосий Иваныч.
Николя лучше, чем отец его, понимал почтенного правителя дел и, догадываясь, что тот был дурак великий, нисколько с ним не церемонился и даже, когда Феодосий Иваныч приходил к ним обедать и, по обыкновению своему, в ожидании, пока сядут за стол, ходил, понурив голову, взад и вперед по зале, Николя вдруг налетал на него, схватывал его за плечи и перепрыгивал ему через голову: как гимнаст, Николя был превосходный! Феодосий Иваныч только отстранялся при этом несколько в сторону, делал удивленную мину и произносил: «Фу, ты, господи боже мой!». В настоящем случае Николя тоже не стал с ним деликатничать.
– Вас папа просит, – почти закричал он на него: – там я хлопочу одну девушку определить к нам в кастелянши, и если вы отговорите папа, я вас отдую за то! – заключил Николя и показал кулак Феодосию Иванычу.
– Да погодите еще отдувать-то! – ответил тот ему и пошел в присутствие.
Николя последовал за ним и стал в присутствии таким образом, что отцу было не видать его, а Феодосий Иваныч, напротив, очень хорошо его видел.
– У нас… там… есть… место кастелянши? – начал старик Оглоблин, принимая все более и более важный вид.
– Есть!.. Есть!.. Есть!.. – отвечал ему троекратно Феодосий Иваныч, тоже с более и более усиливающеюся важностию.
– Николя просит… на это… место… поместить… одну… девицу… Она там уже… служила… и потеряла… место!.. – произнес, как бы скандируя стихи, старик Оглоблин.
– Место… потеряла? – повторил за ним и Феодосий Иваныч.
– Да… Можно ли нам поэтому… определить ее? – продолжал, потрясая головой, старик Оглоблин.
Николя при этом держал кулак перед глазами правителя дел.
– Отчего нельзя? Можно!.. Можно!.. – отвечал тот, встряхивая тоже головой.
– Можно, значит! – обратился после того отец к сыну.
– Ну так я, папа, сейчас приведу к вам ее, – вскричал радостно Николя.
– Приведи! – разрешил ему родитель.
Николя побежал за Еленой, а Феодосий Иваныч приостановился, чтобы дать начальнику совет.
– Вы бумаги-то у ней спросите, чтобы метрику и послужной список мужа, либо отца, коли девица, – проговорил он, делая, в подражание старику Оглоблину, ударение почти на каждом слове.
– Непременно!.. Непременно!.. – подхватил тот.
Феодосий Иваныч после того ушел на свое место, а в другие двери Николя ввел в присутствие Елену.
Старик Оглоблин исполнился даже удивления, увидев перед собою почти величественной наружности даму: во всех своих просительницах он привык больше видеть забитых судьбою, слезливых, слюнявых.
Он привстал со своего места и, по свойственной всем начальникам манере, оперся обеими руками на стол.
– Мой сын… говорит… – начал он, – что вы… желаете… занять… место… кастелянши?..
– Да, я очень желаю занять это место, – проговорила Елена.
– Оно… ваше… ваше!.. – проговорил старик с ударением. – Но нам нужны… бумаги… метрику вашу… и послужной список… вашего родителя.
– У меня все эти бумаги есть, – отвечала Елена.
– И потому… я… больше… никаких… препятствий не имею, – заключил старик.
– И мне, значит, можно сегодня переехать на казенную квартиру? – спросила Елена.
Старика Оглоблина снова поставил этот вопрос в недоумение.
– Феодосия… Иваныча… надобно об этом спросить!.. – сказал он сыну.
Тот сбегал и опять привел Феодосия Иваныча.
– Можно им… сегодня… на квартиру… нашу… переехать?.. Та… прежняя… кастелянша переехала?.. – обратился старик к своему правителю.
– Та… переехала… можно им! – почти передразнил его Феодосий Иваныч. – Вымыть только и вымести квартиру прежде надо, – прибавил он от себя.
– Ну, велите вымыть и вымести ее, – повторил за ним начальник.
Феодосий Иваныч ушел после того.
– Я могу теперь идти? – сказала Елена, раскланиваясь перед стариком.
– Можете! – произнес и он, раскланиваясь с ней.
Елена пошла.
– Прощайте, папа! – крикнул отцу Николя и поспешил за Еленой.
– Когда вы, mademoiselle Жиглинская, будете здесь жить, вы позволите мне бывать у вас? – проговорил он в одно и то же время лукавым и упрашивающим голосом.
– Пожалуйста, – отвечала она, приветливо кивая ему на прощанье головою.
* * *От Оглоблиных Елена прямо проехала к Жуквичу в гостиницу, где он занимал небольшой, но очень красивый номер. Сам Жуквич, несмотря на то, что сидел дома и даже занимался чем-то, был причесан, припомажен, раздушен и в каком-то франтоватом, мохнатом пальто. На каждой из вещей, которые Елена увидала у него в номере, начиная с нового большого чемодана до толстого клетчатого пледа, лежавшего на диване, ей кинулся в глаза отпечаток европейского изящества и прочности, и она при этом невольно вспомнила сейчас только оставленный ею богатый дом русского вельможи, представлявший огромные комнаты, нелепое убранство в них и грязь на всем.
– Вот я и нашла вас, – сказала она, входя и пожимая Жуквичу руку.
– О, да, merci, merci, – произнес он, как бы несколько даже сконфуженный ее появлением. – Но что же такое у вас произошло с князем, скажите ж мне милостиво? – присовокупил он затем.
– Да ничего, договорились только до полной откровенности и поняли, что не можем жить вместе, – отвечала Елена, садясь, снимая шляпу и порывисто поправляя свои растрепавшиеся от дороги волосы.
Жуквич при этом широко раскрыл от удивления свои красивые глаза.
– Жить даже не можете вместе? – повторил он. – Что ж, и князь так же думает?
– Не знаю, как он думает, потому что после нашей ссоры я с ним больше не видалась, а теперь он и совсем уехал в Петербург.
– Как?.. Зачем?.. – почти воскликнул Жуквич, окончательно пораженный и удивленный.
– Это вы его спросите, а мне он ничего не сказал о том, – отвечала насмешливо Елена.
– Как ж это жаль!.. Как жаль!.. – произнес после того Жуквич тоном, как видно, искреннего сожаления.
– Чем вам бесполезно жалеть меня, лучше дайте мне кофе, – сказала с маленькой досадой Елена и видя, что на столе стоял кофейный прибор.
– О, с великою моею готовностью! – произнес Жуквич и сам принялся варить для Елены свежий кофе. При этом он несколько раз и очень проворно сполоснул кофейник, искусно повернул его, когда кофе скипел в нем, и, наконец, налил чашку Елене. Кофе оказался превосходным.
– Какой вы мастер варить кофе и как умеете это ловко делать! – заметила ему Елена.
– У меня есть маленькая ловкость в руках! – отвечал с легкою улыбкой Жуквич и при этом, как бы невольно, поласкал одну свою руку другою рукою, а потом его лицо сейчас опять приняло невеселое выражение. – Вы так-таки ж после того с князем и не разговаривали? – проговорил он.
– Нет, не разговаривала и, вероятно, всю жизнь не буду разговаривать.
– Почему ж всю жизнь? – спросил Жуквич, опять немного ухмыляясь: он полагал, что в этом случае Елена преувеличивает.
– Потому что я уезжаю от него совсем!.. Нашла себе казенное место.
Жуквич окончательно исполнился глубокого сожаления.
– Как это грустно ж и тем более, что я тому некоторым образом причина! – произнес он.
– Нисколько не вы, потому что давно это накапливалось и должно было когда-нибудь и чем-нибудь разрешиться.
– Но все ж, мне казалось бы, вам лучше было подождать, – начал Жуквич каким-то почти упрашивающим голосом, – время ж горами движет, а не то что меняет мысли ж человеческие. Князь, может быть, передумал бы, подчинился бы мало-помалу вашим убеждениям.
