Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1
Свищовъ былъ не въ силахъ перенести успѣхъ нашего героя.
Онъ морщился, дергалъ плечомъ, фыркалъ, сообщая въ углу всякія критическія замѣчанія объ игрѣ Гундурова пріятелю своему исправнику, который, въ своемъ качествѣ «актера въ душѣ», выслушивалъ, разумѣется, съ удовольствіемъ колкости и брань по адресу собрата по искусству. Гундуровъ отгадывалъ что говорилось о немъ по сдержаннымъ улыбочкамъ Акулина, по ядовитымъ взглядамъ которые кидалъ на него Свищовъ. Громко произнесенное Свищовымъ имя, ненавистное имя графа Анисьева, донеслось до его слуха… Ему опять стало гадко до тошноты. О, какъ вся эта «мерзость и ложь дѣйствительности» была далека отъ только-что испытанныхъ имъ блаженныхъ ощущеній «правды искусства!»…
Онъ вышелъ изъ уборной въ корридоръ, изъ котораго одна дверь выходила въ садъ, отворилъ ее, и очутился на воздухѣ.
По небу бѣжали темныя тучи, собирался дождь Гундуровъ въ своемъ костюмѣ Гамлета опустился на каменное крылечко, вбирая въ грудь уже полный влажности ночной воздухъ…
За кулисами между тѣмъ, въ глубинѣ сцены, на которой оставались одинъ только декораторъ съ рабочими, и ставилась новая перемѣна для втораго дѣйствія, Ашанинъ прерывающимся отъ волненія голосомъ и съ низко наклоненною къ ней головой велъ торопливую бесѣду съ Ольгой Акулиной. Онъ маневрировалъ предъ тѣмъ такъ ловко что она, по уходѣ изъ кулисъ всѣхъ остальныхъ актеровъ, очутилась въ полутемномъ углу у послѣдней занавѣси, а онъ стоялъ предъ ней, застилая ее отъ взглядовъ ламповщиковъ и рабочихъ, и не давая ей возможности уйти иначе какъ когда самъ онъ посторонится и дастъ ей дорогу.
— Вы знаете, говорилъ онъ, — что я безумно, безумно, да… Я… никогда еще такъ сильно… безумно люблю тебя. И вы тоже, казалось… Я не виноватъ что вчера эта дура… А ты сегодня… За что? Я чуть съ ума не сошелъ… Оля, Олечка, прелесть моя!..
Она держала предъ собою руку, какъ бы готовясь оттолкнуть все ближе и ближе надвигавшееся къ ней лицо его. Но полная грудь ея высоко приподымала шитый золотомъ лифъ ея придворнаго платья, и будто такимъ же золотомъ свергавшія искры пробѣгали въ ея карихъ, широко раскрытыхъ и влажныхъ глазахъ… Она вся еще была подъ обаяніемъ того волшебнаго міра, въ который чувствовала себя вовлеченною съ той минуты встрѣчи съ Ашавинымъ у лѣсенки на сцену… Этотъ міръ, сказывалось и ей, былъ лучше, выше дѣйствительности; это былъ міръ ея первыхъ институтскихъ мечтаній, ея романсовъ и любимыхъ французскихъ романовъ, съ ихъ замаскированными женщинами, шелковыми лѣстницами, блескомъ скрещенныхъ шпагъ и «роковыми» страстями подъ бархатомъ и атласомъ. Онъ будто воочію теперь осуществлялся для нея этотъ міръ, вѣялъ изъ-за этого раскрашеннаго полотна, изъ-за этихъ задернутыхъ голубоватою кисеей таинственно мерцающихъ лампъ. Предъ нею стоялъ и жегъ ее пламеннымъ взглядомъ «безумно» любившій ее красавецъ, ловкій, пылкій и отважный, точь въ точь тотъ герой въ La Dame de Monsorreau [43] которымъ она еще недавно восхищалась…
— Ахъ, какъ вы хороши въ этомъ костюмѣ! говорила она ему опять, какъ бы не умѣя теперь ничего болѣе сказать и дѣлать какъ говорить это и любоваться имъ…
— Ты хороша какъ сама красота, Оля, божество мое! восклицалъ онъ;- ты опять моя, ты меня любишь… Ты придешь опять, да?… Сегодня ночью, сюда, въ театръ…. Я все изучилъ: тебѣ сверху изъ твоей комнаты прямо только спуститься по лѣстницѣ въ корридоръ, я буду тамъ ждать тебя… Во всей этой части флигеля ни сторожа, ни живой души нѣтъ… Да, ты придешь, придешь?…
Онъ изъ-подъ мантіи обнялъ своимъ атласнымъ рукавомъ ея упругую талію, притянулъ къ себѣ…
Она безмолвно, все шибче и шибче дыша высокою грудью, потупила свои влажные глаза…
— А теперь только разъ, разъ! шепталъ онъ, чувствуя какъ у его груди билось ея сердце…
Губы ея прижались къ его губамъ…
— А теперь довольно, пустите… пусти! вскликнула она вдругъ, — могутъ замѣтить!..
Она отпихнула его, выпростала шлейфъ изъ угла, подобрала его на руку, и побѣжала прямо, вдоль кулисъ, еще не отдавая себѣ ясно отчета въ томъ что дѣлала. Она остановилась у передней занавѣси, и приникла пылавшимъ лицомъ къ просвѣту, сквозь который видна была зала.
Прежде всего кинулся ей въ глаза блестящій флигель-адъютантъ. Онъ стоялъ въ первомъ ряду, спиной къ сценѣ, и разговаривалъ съ «петербургскою царицей». Онъ нѣсколько разъ повертывалъ голову, и усмѣхаясь какъ бы ожидалъ, показалось ей, не увидитъ ли онъ ее именно тутъ, на томъ мѣстѣ откуда она глядѣла на него…
Она долго такъ, нѣсколько сгорбившись и осторожно выдвигая чуть-чуть голову въ просвѣтъ, стояла у этой занавѣси. За нею, наклонясь надъ ея спиной, какъ бы для того чтобы видѣть тоже, стоялъ Ашанинъ и пьянѣлъ отъ близости ея роскошнаго, съ запахомъ свѣжести и ириса молодаго тѣла…
Ольга какъ-то внезапно выпрямилась, обернулась, — Ашанинъ посторонился… Она прошла на пустую сцену, остановилась…
— Послушайте, сказала она тихо и оглядываясь, — я васъ обманывать не хочу, я не приду… Я не могу! быстро примолвила она, глянувъ на его оторопѣвшія черты, на его побѣлѣвшія губы, — не могу! сказала она еще разъ, — я вамъ ужь говорила, я такая… капризная. Вы красивый, да, вы мнѣ нравитесь… но у меня другое, совсѣмъ другое, вы мнѣ только мѣшать будете!.. Я васъ прошу, пожалуста, не сердитесь, но я не могу, не могу!.. И вы больше мнѣ никогда, никогда не говорите!..
И какъ птица съ мѣста, она разомъ вскинулась, повернулась, и, подобравъ шлейфъ, со всѣхъ ногъ побѣжала со сцены.
— Ольга, гдѣ ты была? Я шла искать тебя, вскликнула бѣжавшая ей на встрѣчу по корридору Eulampe.
— Ахъ, тамъ все этотъ Ашанинъ со своими глупостями! засмѣялась ей въ отвѣтъ барышня.
— Нѣтъ, душка, расхохоталась въ свою очередь, рѣшительная «пулярка», — онъ такой восхитительный сегодня, ему сегодня все можно!..
Ольга перебила ее:
— А прочія гдѣ?
— Въ уборной, тамъ чай поданъ…
Онѣ пошли туда. Но въ то же время раздался колокольчикъ, призывавшій актеровъ на сцену ко второму дѣйствію. Изъ уборной вышла Офелія, участвующая въ первомъ его явленіи, и прошла молча мимо Ольги.
— Какъ вы блѣдны, Лина! вскрикнула барышня, воззрясь на нее, — вы не румянились?
— Нѣтъ, коротко проговорила княжна, — мнѣ и надо быть блѣдной…
«Да, подумала, поглядѣвъ ей вслѣдъ, Ольга, — она тутъ говоритъ отцу что ее перепугалъ сумашедшій Гамлетъ… Но она и сама по себѣ разстроена… И этотъ тоже! добавила она мысленно, замѣтивъ входившаго изъ сада въ корридоръ Гундурова, — видно, плохо приходится!..»
И она безсердечно усмѣхнулась
LVI
Второе дѣйствіе прошло почти до конца еще удачнѣе перваго; лицедѣи наши стояли теперь твердо на ногахъ и между ними и зрителями чувствовалась уже та незримая, но живая связь при которой все выходитъ у актера какъ бы само собою, ладится и говорится ловко, естественно и эффектно, а зритель какъ бы самъ дѣлается участникомъ въ томъ оживленіи какое видитъ онъ предъ собою на сценѣ. Полоній не сходитъ съ подмостковъ въ продолженіе всего этого втораго дѣйствія, и Елпидифоръ Павловичъ Акулинъ имѣлъ тутъ полную возможность разыграться на просторѣ, окончательно очаровать начальство, и показать себя во всемъ разнобразіи оттѣнковъ его роли въ этомъ дѣйствіи, начиная со сцены со слугой, котораго Полоній отправляетъ въ Парижъ «съ хитрымъ наставленіемъ» какъ «сторонкой, да обходомъ, да уловкой, всю истину провѣдать о Лаертѣ» (причемъ храбрый капитанъ Ранцевъ два раза сбился съ реплики), и кончая забавными разглагольствіями его о сумашествіи Гамлета изъ-за любви къ его дочери, сначала въ сценѣ съ нею (гдѣ княжна была прелестна) и потомъ въ разговорѣ съ королемъ и королевой. Его неподдѣльное оживленіе, искренность его комизма сообщались зрителямъ и возбуждали въ нихъ какое-то ликованіе. Зала отвѣчала смѣхомъ чуть не на каждое его слово; графъ веселился какъ ребенокъ, а старикъ смотритель съ блаженною улыбкой на лицѣ то и дѣло оборачивался на своихъ учителей, одобрительно кивая и подмигивая.
Сцена съ актерами и слѣдующій за нею монологъ Гамлета («что онъ Гекубѣ, и что ему Гекуба») принадлежали къ тѣмъ мѣстамъ роли надъ которыми Гундуровъ наиболѣе работалъ, и которыя казались ему настолько имъ «осиленными» что онъ монологъ часто и вовсе пропускалъ на репетиціяхъ, какъ вещь совсѣмъ готовую и которую-молъ не стоитъ повторять. Вальковскій, особенно любившій это мѣсто и знавшій издавна, еще съ Москвы, какъ читалъ его Сергѣй, съ особеннымъ наслажденіемъ готовился прослушать его теперь «въ настоящемъ видѣ»… Но ожиданія его сбылись не совсѣмъ. Весь предыдущій разговоръ съ отцомъ Офеліи и актерами герой нашъ велъ очень хорошо, съ требуемою ироніей и сдерживаемымъ чувствомъ глубокой внутренней горечи. На слова Полонія что онъ актеровъ «угоститъ по достоинству» отвѣтъ Гамлета: «Нѣтъ, прими ихъ лучше, ибо если каждаго принимать по достоинству, много ли останется кто не стоилъ бы оплеухи?» вылился у него съ такимъ ѣдкимъ презрѣніемъ что нашего исправника, на котораго въ эту минуту вольно или невольно Гундуровъ прямо уставился глазами, всего даже покоробило, тѣмъ болѣе что въ заднихъ рядахъ креселъ, гдѣ сидѣли городскіе жители, раздался смѣхъ и громкіе апплодисменты, въ которыхъ толстый исправникъ имѣлъ основаніе видѣть какъ бы нѣкоторую гражданскую демонстрацію противъ него. Но съ перваго стиха монолога Гундуровъ не попалъ въ тонъ, взялъ миноромъ и слишкомъ высоко. Нужнаго crescendo не вытанцовалось. Чтобы поправиться ему нужно было передохнуть, дать паузу послѣ словъ «А я», за которыми идетъ самоосужденіе и самобичеваніе Гамлета («Ничтожный я, презрѣнный человѣкъ»), но онъ сконфузился, сознавая что предыдущее говорено было все не вѣрно, и продолжалъ безъ передышки, какъ бы уже съ тѣмъ только чтобы договорить скорѣе до конца. Вышло крикливо и вмѣстѣ съ тѣмъ вяло. Когда онъ кончилъ послышались рукоплесканія, но ему было совершенно понятно что эта была учтивость одна, а не заслуженное одобреніе. Онъ, злобно кусая себѣ губы, выскочилъ въ кулису, едва упала предъ нимъ занавѣсъ, и прямо наткнулся на стоявшаго тамъ Вальковскаго, который глядѣлъ на него съ такимъ видомъ будто сейчасъ готовился побить его.
