Александр Куприн - Том 3. Произведения 1901-1905
В знакомом Чудинову зале, у рояля на низеньком табурете, сидела девушка, сестра идиота. Согнувшись, она закрылась платком, и стан и плечи ее вздрагивали. Возле стоял офицер и в замешательстве, не зная, очевидно, что ему делать, время от времени касался рукой волос девушки.
На лестнице Чудинов услышал за собою торопливое бряцанье шпор и, обернувшись, увидел покрасневшие, робкие и просящие глаза.
— Ради бога, доктор, — проговорил, захлебываясь и давясь, офицер, — когда я могу вас видеть?..
Чудинов осмотрел его с головы до талии тяжелым, неприязненным взглядом и глухо сказал:
— Зачем?
Офицер заволновался.
— Ах, доктор, мне очень, очень нужно с вами поговорить.
Чудинов повернулся и, уже не оборачиваясь, сказал:
— Если очень нужно, когда хотите, сейчас, завтра…
IIКогда Чудинов по вечерам возвращался домой, его всегда неприятно настраивала темнота и безлюдная гулкость огромной квартиры.
— Точно депо какое, — сердился он на свое жилище. Медля раздеваться, он обыкновенно просматривал в передней корреспонденцию и визитные карточки и недовольно бросал старику лакею:
— Говорил, не пускать этого больного! — или: — Зачем мне присылают объявления о всяких дешевых предметах и зеленных лавках? Выбрасывать к черту! — И чем терпеливее был слуга, тем больше сердился хозяин.
Переодевшись в просторную серую тужурку и меховые туфли, Чудинов велел затопить камин и принести чай. Потом достал из гардероба музыкальный ящик, долго перебирал железные шершавые кружки пьес и поставил «Дунайские волны».
Это развлечение Чудинов придумал себе в последнее время и почему-то стеснялся его даже перед прислугой.
Мелодичное треканье инструмента, похожее на бульканье дождевой воды, напоминало Чудинову губернский городской сад, где он гулял семинаристом, рождественские вечера в общественном собрании и многое другое, чего он ранее не ценил и считал обыкновенным, а теперь эти воспоминания вызывали в нем щемящую сладкую грусть. Однажды, осматривая светскую барышню, перепуганную, растерявшуюся, с распухшими от слез глазами, Чудинов вдруг поднял голову и серьезно спросил:
— Вы какими духами душитесь?
Этим вопросом он удивил и себя и пациентку, а потом купил флакон апопанаксу и по вечерам, слушая «Дунайские волны», сидел и нюхал надушенный платок. В такие минуты Чудинов думал: «Сколько лет это было назад?» Насчитывал двадцать два, двадцать пять, сбивался и опять считал. И мысленно, пересчитывая вновь длинную вереницу годов, он невольно подводил итог тем радостям жизни, которые он постепенно терял.
Вот скоро пасха… Как это было радостно в прежнее время и как безразлично теперь. Пасхальная ночь… такая веселая, беспокойная ночь — а каникулы, ночевки на сеновале… Вспомнились ему первые студенческие годы. На вакациях он жил однажды у добрых стариков помещиков, приготовляя их внука в кадетский корпус. В комнате, которую отвели Чудинову, на окнах висели белые невинные занавесочки, а по стенам старые, в лиловых рамках с золотым бордюрчиком иллюстрации к «Евгению Онегину». Здесь всегда пахло сухими васильками, ореховой оклейкой мебели и чем-то старым, удивительно покойным. И часы тикали, как будто говорили: здесь хорошо, здесь хорошо.
Утром, с первыми лучами солнца, за окном на бузине и кустах сирени воробьи подымали возню. Было еще рано, стоял утренний холод, но Чудинов вскакивал с таким чувством, как будто боялся что-то пропустить. Часто, не одевшись еще, радуясь своей молодости и июньскому светлому утру, он отплясывал по комнате трепака и потом, улыбаясь сам себе в зеркало, оправленное в облупившуюся раму красного дерева, говорил:
— Вот дурак, не правда ли?
Да, вот и все. А потом тяжелая лямка, каторжный труд, греческие кухмистерские и одиночество, одиночество, одиночество… Теперь ему уже под пятьдесят; он известен, деньги, при желании, потекут к нему водопадом, но у него нет ни друзей, ни близких, даже нет просто хороших знакомых. То, что другие тратят на устройство своего личного, теплого логовища, — энергию, смелость, молодость, даровитость, он отдал «святому служению науке». Да-с.
Волны Дуная от края до края,Тихо играя и тихо сверкая… —
фальшиво, в нос, с какой-то горькой злобой мурлыкал Чудинов. Далеко в передней затрещал звонок. Чудинов насторожился и, когда услышал, что лакей разговаривает с кем-то посторонним, поспешно спрятал музыкальный ящик в шкаф. Обыкновенно, бывая по вечерам дома, Чудинов отдавал приказание никого не принимать, но на самом деле это была одна форма, так как на все звонки он выходил сам. Бессознательно ему казалось, что среди этой массы осаждавших его посетителей, просящих, спрашивающих, он пропустит кого-либо интересного или просто нового. Так, однажды к нему пришел старый священник — его товарищ, в другой раз его ученик — инженер.
Старик лакей выпроваживал уже посетителя на лестницу, когда в переднюю вошел Чудинов и недовольно спросил:
— Кто там?
Из дверей с Чудиновым смущенно раскланялся молодой врач, возивший его на консилиум.
— А я думал, офицер, — сказал Чудинов, — что ж, входите.
Раздеваясь и чего-то конфузясь, доктор объяснил, что он привез гонорар и приехал, «собственно, на минутку».
— А я предполагал, что ваш покойник воскрес и вы опять собираете консилиум, — попытался сострить Чудинов, но вышло тяжело и непонятно… Молодой врач улыбнулся из приличия и протокольно начал объяснять конечную причину смерти его пациента.
Выходило так, что его в чем-то не послушали, сделали горячие ванны, и оттого смерть наступила раньше, чем следовало ожидать…
Чудинов долго смотрел на гладкий лысеющий лоб молодого доктора, на его усталое нездоровое лицо и вдруг, перебивая его речь, спросил:
— Скажите, пожалуйста, вы были в Италии?
Доктор не ожидал этого вопроса и потому, осекшись, почти с тревогой сказал:
— Нет, а что?
Чудинов помолчал, побарабанил пальцами и потом уже ответил:
— Хорошо там, должно быть…
Доктор внимательно посмотрел на Чудинова и, чтобы не удлинять паузы, сказал:
— Вы тоже не были?
— Не был…
Помолчали…
— За границей я был только в Германии, — начал молодой врач, но Чудинов перебил его с насмешливым огоньком в глазах:
— И конечно, учились?
— Да, я слушал у профессора Вагнера и работал в Берлинской королевской клинике…
Чудинов шумно встал и возбужденно заговорил, шагая по своей большой приемной:
— Послушайте, вы говорите все не то. Скажите лучше вот что. Вы сколько лет практикуете? Десять, двенадцать?.. восемь?.. ну, это все равно. Скажите мне, пожалуйста, искренно, — только скажите, зачем вы все это делаете?
— То есть что́ делаю? — испуганно и недоумевающе спросил доктор.
— Ну, вот ездите там по больным, лечите или работаете в клинике и прочее…
Доктор пожал плечами и, запинаясь, нерешительно проговорил:
— Мм… я, право, не совсем хорошо вас понимаю, Варнава Дмитриевич. То есть я, как это сказать, я люблю свою науку.
— Ну, какую там науку, — закричал Чудинов, — это давно всем известно, что наше дело пользуется только услугами науки, а само по себе ремесло, высшее, может быть, но все же ремесло…
— Я с вами не согласен… — осторожно вставил доктор. — Мнение, которое только что вы высказали, действительно, в последнее время…
— Да что там мнение, — грубо перебил его Чудинов, — вот вам лучшее доказательство ненаучности медицины, — всякая наука имеет свою философию.
Скажите, пожалуйста, какая философия у медицины?
— По-моему, очень большая и, если хотите, на мой взгляд, этически-нравственного порядка…
— Так? — сказал Чудинов, круто останавливаясь перед своим собеседником. Как человек долго и мучительно думавший об одном предмете, он не следил уже за мыслью говорившего с ним и только хотел высказаться.
— А я вот, как старый врач, — продолжал он опять, зашагав по комнате, — объясню вам всю эту философию, которую я вынес за двадцать лет моей врачебной практики. Я буду говорить просто и кратко, вы не пугайтесь.
Я не знаю, как у других там было, а у меня так: никакого призвания у меня к медицине не было, да и сомневаюсь, чтобы оно у кого-нибудь вообще было. Так, выбрал медицинский факультет, потому что нужно было что-либо выбрать. Учился я из самолюбия, заинтересовывал себя технически, как шахматами. Из самолюбия же решил во что бы то ни стало добиться чего-либо. Ну, потом все окружающее понемногу вдалбливало мне в голову всякую труху: «польза ближнего», «страдания больного брата» и прочее. И вот я пошел этой дорогой с добросовестностью старого вола, а когда прошел ее почти всю, то вдруг увидел, что меня обманули. Обманула жизнь, обманули люди, и обманули самым мошенническим образом. Казалось так, что чем больше я отдамся, тем больше мне дадутся? Астроному, философу, математику уплачивается хоть тем, что он что-то побеждает, проникает в области, возвышающие душу человека. Скажите, что дает врачу медицина? Я всю жизнь только лечил, лечил и лечил. По лицам этих больных людей я видел, что они жили своей счастливой личной жизнью и приходили просить меня: «Возврати нам опять эту утраченную жизнь».
