Мирза Ибрагимов - Наступит день
- А что это за семена, сертиб?
- Это семена вражды к нашему великому соседу, с которым мы имеем общую границу протяжением в две тысячи шестьсот километров.
- Я могу уверить вас, господин сертиб, что через два-три месяца мы раз и навсегда избавимся от этого соседа. Разве ты не знаешь, что Советы разваливаются? Гитлер непосредственно у ворот Москвы.
- Сомнительно, сумеет ли открыть их Гитлер... А пока что боюсь, что в случае войны с Советами наших сербазов придется разыскивать где-нибудь на Бахрейнских островах...
Его величество гневно вскочил. Вслед за своим повелителем подпрыгнул Хакимульмульк.
- Ваше величество, будем ли мы слушать дерзости, которые говорит этот предатель отчизны? Прикажите заткнуть ему глотку!
- Это никогда не поздно, господин везир, - сказал, пытаясь сдержаться, шах. - Пока все же продолжим наш разговор, - снова обратился он к сертибу. Значит, вы сомневаетесь в том, что немцы войдут в Москву?
- Россия велика, ваше величество! Некогда и Наполеон дошел до Москвы и даже вступил в нее...
- У него не было танков и самолетов, которые имеются у Гитлера...
- Да, но и Россия не та, какой была при Александре Первом. Я боюсь, что, ссылаясь на эти исторические аналоги, ваше величество допускает большую ошибку.
- Что ты хочешь сказать?
- Хочу сказать, что не следует обманываться пустым хвастовством Гитлера и закрывать глаза на истину. Это может принести большой вред. Дары, присланные в свое время Наполеоном Фаталишаху с целью превратить Иран в плацдарм против России по сей день хранятся в Изумрудном дворце...
- Допустим на минуту, сертиб, что обещания немцев действительно лживы и сами они потерпят поражение. Однако не подлежит никакому сомнению, что и русские не выйдут из войны победителями. Победа в этой войне окажется если не на стороне немцев, то и не на стороне Советов. А англичанам и американцам будет не так уж трудно вернуть наших сербазов с островов Бахрейна, если они даже там и окажутся, как ты предвещаешь.
- Я не сомневаюсь, что на международном рынке всегда найдется немало охотников купить Иран. Но я полагаю, что ненависть нашего народа к англичанам не составляет тайны для вашего величества. Если возникает спор между мужем и женой или между отцом и сыном, в любой иранской семье принято говорить, что в этом деле замешана рука англичанина, - убежденно сказал сертиб.
- Что ты скажешь на это, везир? - обратился шах к везиру. - Каково твое мнение?
- Я поражаюсь долготерпению вашего величества. Место этому предателю родины и русскому шпиону не здесь, а в Гасри-Каджаре.
- Что вы скажете на это, господин сертиб?.. Ступайте, я вижу, что мне не удалось договориться с вами. Быть может, это лучше удастся везиру.
Селими поднялся.
- Я ухожу, ваше величество, - сказал он. - И знаю, что это последняя наша встреча. Но мне хочется рассказать вам на прощание притчу, которую мне привелось как-то услышать от одного азербайджанского крестьянина.
- Не разрешайте, ваше величество! - почти завопил Хакимульмульк.
Но его величество поднял руку.
- Постой, везир!
Сертиб окинул съежившуюся фигуру Хакимульмулька презрительным взглядом.
- Некий селянин захворал и слег в постель. Лекари оказались беспомощны вылечить его. Предчувствуя приближение смерти, селянин стал прощаться с родными и друзьями. Покончив с этим, он вспомнил о своем старом верблюде, который долгие годы верно служил ему, и решил попрощаться и с ним. Когда привели верблюда, больной обратился к нему с такой речью: "Долгие годы ты работал на меня, не считаясь ни с чем, не боясь ни холода, ни зноя. Порой оставался голодным, бывало, что я не мог обеспечить тебя и водой. Иногда, устав в пути, я и сам садился тебе на спину. Случалось, что, разозлившись, я бил тебя. Но теперь я умираю, и смерть моя уже на пороге. Скажи, прощаешь ли ты меня?.." Верблюд посмотрел на селянина и ответил так: "Я все тебе прощаю. Ты оставил меня и без корма, и без питья; ты нагружал меня поклажей так, что она натирала мне спину, и сам садился на меня; ты бил меня, рассердись, но все это я тебе прощаю. Но одного я тебе не прощу!.." - "Что же это такое, братец верблюд?" - с удивлением спросил селянин. Верблюд ответил: "Помнишь, как-то мы отправились с равнины в горы, и ты привязал мой повод к хвосту осла. Вот этого я не прощу тебе до самого Страшного суда!.." Ваше величество! Вы никогда не прислушивались к голосу нации, вы затыкали рот честным и умным людям страны, но самое ужасное то, что вы привязали наш повод к хвосту, - сертиб презрительно взглянул на Хакимульмулька, - таких вот ослов. Государственную политику вы доверили именно им... Ни нынешнее, ни будущие поколения этого вам не простят!..
Реза-шах поднялся и крикнул:
- Чтобы я больше не слышал голоса этого предателя, Хакимульмульк! Надеюсь, ты позаботишься об этом!..
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Фридун никак не мог свыкнуться с тяжелым, затхлым воздухом темницы. Он задыхался, сердце билось учащенно, голова кружилась. Часто он прижимался ухом к двери камеры и напряженно вслушивался. Ни звука, ни движения.
Он терял терпение. Ему хотелось, чтобы поскорее свершилось то, что должно свершиться. Только бы поскорее! Даже смерть лучше этого тягостного ожидания!
Прошла уже неделя, как его после первого допроса заключили в Гасри-Каджар. За всю эту неделю его не вызывали, не спросили у него ни слова, будто, бросив сюда, тюремщики забыли о его существовании.
Часто он вспоминал во всех подробностях содержание повести "Мать". Казалось, здесь, в тюрьме, он снова читал эту книгу. С особенной силой возникали в его памяти страницы, посвященные аресту Павла Власова и его товарищей и поведению их в тюрьме. И образ Павла подсказал Фридуну, как надо ему вести себя со своими тюремщиками.
"Подлинные борцы не сгибаются перед трудностями, стойко переносят все мучения, - думал он. - И я должен быть таким!" - Но за неделю заключения в Гасри-Каджаре он успел перелистать и другую книгу, книгу своей жизни. Не было ни одного, события, которого бы он не вспомнил... Детство. Злой помещик. Скитания. Голод. Смерть матери. Тегеран. Старый учитель. Смерть отца. Одиночество... Все это длинной чередой проходило перед глазами Фридуна.
Но из всех этих воспоминаний, пожалуй, самыми тягостными были воспоминания о Гюльназ, и о семье дяди Мусы. Увидит ли он еще когда-нибудь Гюльназ? Куда забросила судьба эту несчастную девушку, чистую, как горный цветок? А где дядя Муса? Где сложил он свою бедную голову? И нашлись ли люди, чтобы предать его тело земле? Остался ли в живых кто-нибудь из его детей?
Но порой перед ним оживали сияющие любовью глаза Судабы. Лишь теперь, в мрачных стенах темницы, он начал понимать, что именно любовь светилась в глазах девушки. И тогда даже образ Гюльназ, маячивший вдалеке, словно светлая мечта, был не в силах развеять возникавшее в нем чувство.
Что это? Значит, сам того не понимая, он полюбил Судабу? Он вспомнил последний вечер, проведенный у нее. В его ушах зазвучали трогательные, быть может предсмертные, слова матери Судабы. Старая, полуграмотная женщина, почуяв приближение последнего часа, обращала глаза к северу, к Азербайджану, и шептала: "Родина!.."
Трагическая жизнь этой женщины казалась Фридуну символом мук и страданий, перенесенных Азербайджаном. И он все время возвращался к мысли о том, что борьба против тирании в Иране и социальная борьба имеют еще одну сторону: национально-освободительное движение за независимость Азербайджана. Фридун раздумывал о движении Саттархана и Шейх-Мухаммеда Хиябани, с сожалением отмечая, что их история, их жизнь и борьба, их цели и идеи до сих пор не рассматривались с этой точки зрения, чему способствовала фальсификация истории. Тысячи людей в школе ничего не слышали о родине, кроме гнусной лжи, выдуманной монархистами и персидскими шовинистами. Ведь все учебники заполнены этой ложью.
По соответствующим каналам, созданным усилиями Реза-шаха и его клики, вся страна - до Исфагана, Тебриза, Хорасана, Зенджана, Хамадана, Эхваза и Ардебиля - снабжалась из столицы ядовитыми семенами лжи и обмана. Скрывая эту ложь под грубо раскрашенной маской, господа вроде Хикмата Исфагани выгоняли из хижин сотни тысяч таких бедняков, как дядя Муса. Сорной травой вырастали подлецы типа Гусейна Махбуси. А ничтожный деспот с мелкой душонкой солдафона, опираясь на кучку купцов и феодалов, нагло и безнаказанно дурачил людей, одурманивал, отравлял сознание народа...
На восьмой день заключения Фридуна повели на допрос. Когда он вошел в кабинет, серхенг Сефаи, стоя спиной к двери, говорил по телефону. Положив трубку, серхенг Сефаи обернулся и окинул Фридуна презрительно-насмешливым взглядом. Затем он положил руки на стол, оперся на них подбородком и не мигая уставился в лицо Фридуну. В продолжение пяти минут серхенг Сефаи молча смотрел на своего пленника; в этой позе он напоминал волка, положившего голову на вытянутые лапы и разглядывающего жертву перед последним прыжком. Фридун понимал, что стоит ему проявить малейшее смущение, и хищник тотчас же набросится на него, и поэтому смотрел на серхенга прямо и смело.
