Мир всем - Ирина Анатольевна Богданова
В те дни привычным состоянием для Дуни стал страх, от которого нигде не находилось защиты. Вместе со всеми она выходила на работу мести улицы, низко надвинув на глаза старушечий платок и воображая себя маленькой, немощной старушкой, лишь бы не обратили внимание немцы. Магазины не работали, продукты можно было раздобыть только на обмен. Но самый страшный удар нанесла Дуне мама. Позабыв про мигрень, мама сходила на биржу труда и вернулась оттуда оживлённая и успокоенная.
— Понимаешь, крошка, — радостно говорила мама, — немцы культурная нация, они любят искусство, театр. Их офицер поговорил со мной очень вежливо и предложил мне петь в офицерском клубе, а не мести улицы и разбирать завалы.
Дуня ужаснулась:
— Мама, ты что, будешь петь для немцев?
— Буду. А что такого? — Мама пожала плечами, как делала в одном спектакле, где играла передовую свинарку. — Надо же где-то зарабатывать. А если предлагают хорошее место и достойную плату, то отказываться глупо. Помяни моё слово, немцы скоро наведут порядок в городе, и мы будем жить в сто раз лучше, чем при Советах. Тебя ждёт прекрасное будущее. — Мама сладко вздохнула. — Мы увидим мир. Съездим в Берлин, в Париж, в Венецию. — Изящным жестом мама откинула назад гриву своих светлых волос с золотистым отливом. — Ах, Париж! Когда я представляю, сколько перед нами может открыться возможностей, то голова кружится. Ты не представляешь, как мне надело играть всяких дурочек в красных косынках и петь «Интернационал»!
Теперь по вечерам мама наряжалась, красила губы и уходила в клуб. В доме появились белый хлеб, сахар, масло, крупа, а Дуня возненавидела запах мужского одеколона и табака, которым пропахла мамина одежда. Соседи стали их чураться, искоса бросая презрительные взгляды. Одноклассница Марина, проходя мимо, коротко бросила: «Предательница!» Оставивший знамя Лёва больше не заглядывал. Выходя на улицу, Дуня чувствовала, как внутри неё от стыда дрожит каждая жилочка, и думала, что лучше жить со страхом, чем со стыдом, потому что стыд — это тот же страх, только очень мерзкий и липкий. Она совсем перестала разговаривать с мамой, а когда та гладила её по голове, сжималась в комок, словно мамина ладонь вместо ласки доставляла ей боль.
Вскоре в гости к маме стал захаживать лысый оберштурмбанфюрер Ганс Хайне- манн с толстыми сосисочными пальцами, покрытыми рыжим пушком. Он приносил с собой тушёнку, вино, конфеты, какой-то спрессованный немецкий хлеб в жестяной банке. Оберштурмбанфюрер кое-как говорил по-русски, мама с трудом по-немецки, поэтому они больше общались жестами и заливались смехом, когда удавалось понять друг друга. Хайнеманн раздобыл для Дуни освобождение от работы, и всё, что ей оставалось, это сидеть дома, читать книги и плакать.
* * *
В середине зимы, когда оберштурмбанфюрер стал оставаться у них на ночь, Дуня надумала сбежать в лес искать партизан. У здания администрации ветер раскачивал двух повешенных с табличками «Партизан» на шее. Но возможная гибель не пугала: лучше умереть за Родину, чем терпеть лютый позор и стыдиться смотреть людям в глаза.
По разработанному плану Дуня собиралась уйти днём, после того, как мама уйдёт на свою мерзкую работу предательницы.
С наступлением комендантского часа придётся спрятаться где-нибудь в развалинах, а утром продвигаться к окраине, за которой темнела полоса леса. В хозяйственной сумке лежали документы, смена белья, зубная щётка, рулон бинта, спички, буханка хлеба и круг копчёной колбасы, принесённой Гансом накануне вечером. Хоть и противно есть фашистские продукты, но это поможет продержаться во время скитаний по лесу.
Ни до окраины города, ни до реки Дуня дойти не успела — попала в облаву. Всех, кто попадался под руку, за исключением стариков, гуртом сгоняли в стадо и через мост гнали к вокзалу, где стояли грузовые вагоны с распахнутыми настежь дверями. Крики и плач сливались с остервенелым лаем собак и отрывистыми командами охранников. Один из солдат с размаху пнул Дуню сапогом в спину. Если бы какая-то женщина не поддержала её за плечи, то толпа затоптала бы насмерть.
В тёмном вагоне без окон холод примораживал пальтишко к полу. Ни нар, ни скамеек не было, и люди сидели и лежали вплотную друг к другу. От ужаса ни пить, ни есть не хотелось, но женщина рядом с Дуней толкнула её в бок:
— Эй, из твоего мешка колбасой пахнет. Делись, подруга.
Не спрашивая разрешения, она раскрыла торбу, и хлеб с колбасой голодные люди мгновенно разорвали на кусочки.
Нужду справляли в поганое ведро, пока оно не переполнилось и бурая жижа не потекла через край. Выплеснуть ведро позволили на первой остановке, примерно через сутки. Тогда же в вагон кинули мешок сырой мёрзлой картошки. Как показалось Дуне, поезд ехал целую вечность. Несколько человек умерло в пути. Немцы заставили вытащить покойников в мёрзлое поле и оставить лежать там, как дрова. На конечной станции людей погнали в бараки и в первый раз за всё время покормили тёплой бурдой из муки и брюквы. Никто не понимал, где они и зачем, пока в барак не пришла высокая костистая женщина в сопровождении немецких солдат.
— Бывшие граждане СССР! — Холодный голос женщины на чистом русском языке хлыстом рассекал смрадный воздух от множества немытых тел. Обитатели барака затаили дыхание, боясь пропустить хоть слово. — Вам выпала честь потрудиться во славу великой Германии. Германия — это цветущий сад посреди заросших джунглей нецивилизованного мира, и жить в этом саду — привилегия. Запомните, отныне вы называетесь остарбайтеры. Вам выдадут новые документы и нашивку на одежду «OST» — вы обязаны носить её постоянно. Завтра вы пройдёте дезинфекцию, медицинский осмотр и будете определены на работу. А пока отдыхайте. — По накрашенным губам женщины зазмеилась улыбка, больше похожая на издёвку.
Остарбайтеров продавали на ярмарке, как скот, по пятнадцать рейхсмарок за голову. Выстроили рядами в две шеренги, внутри которой ходили бюргеры, высматривая себе рабов. Чувство унижения мешалось со страхом и ненавистью. От холода и нервного напряжения тело скручивало в
